Здравствуй!
Не удивляйся, это и правда я…
…
Даже не знаю, как сказать тебе, что я сейчас чувствую. Что-то странное зародилось во мне, что-то светлое, радостное поднимается волнами в моей душе. Радостное и вместе с тем немного грустное… Что это? Как это назвать? Никогда и подумать не могла, что радость и легкая грусть могут так гармонично сочетаться, дополнять друг друга и вместе превращаться во что-то несравненно лучшее, чем есть каждое по отдельности. Почему так бывает – не знаю… Так хотелось рассказать тебе это, чтобы ты тоже понял, порадовался бы за меня и ни за что на свете не пропустил бы момент, когда и к тебе придет это неуловимое настроение. А вместо этого получаются кривые несобранные фразы, разбросанные по бумаге слова, словно летят в разные стороны брызги с перьевой ручки… Они черные, сочные, как оливки. Я помню, ты совсем не любишь оливки, так что и сравнивать с ними ничего не стоит. Никогда не могла понять, почему. Вспомни Грецию, эти зеленые холмы, птицы, воздух, напоенный ароматами никогда нами невиданных цветов, и оливковые рощи, бесконечные оливковые рощи… Больше всего их было в самой глубине острова, там, куда городские жители заходят редко, и где среди кипарисовых деревьев притуляются небольшие домики, огороженные низким забором. Там так тихо, спокойно… Там и есть настоящий покой. Только греки, наверное, и знают, что такое вечная жизнь. Они живут на этих холмах вечно. Пусть тела их и умирают, но души витают среди деревьев, по ночам опускаются в теплое море и встречают рассвет на берегу…
А помнишь ту гору? Гору, на самой вершине которой мы с тобой посадили фиалки и камнями выложили по-гречески слово «свет». До сих пор поражаюсь, как могли мы, дети - нам ведь тогда было по тринадцать – настолько понять окружавший нас мир, чтобы выбрать именно это слово. Теперь я уверена, что оно – самое главное для каждого настоящего грека и любого человека, полюбившего Грецию.
Вот оно… Может быть, это и есть разгадка? Может быть, наконец-то в моей душе зажегся этот самый свет, может быть, именно его я всегда неосознанно искала?…
Я не гречанка, не яркая смуглая девушка с резким сильным голосом, поющая народные песни. Мне не довелось по старой традиции давить ногами виноград в больших чанах. Я никогда не смогу понять этих удивительных людей и не буду злоупотреблять их гостеприимством. Я просто хочу еще раз увидеть Грецию… Увидеть ее такой, какой она была тогда, в первый раз, убедиться, что она не изменилась, что все так же есть те оливковые рощи, апельсиновые деревья, все так же возле скал растет инжир и финики, волны ласкают берег, а полуденное солнце осталось таким же беспощадным, жарким и томительным…
Что ж, надеюсь, ты простишь меня за такое письмо. Я не знаю, что такое со мной. Мне временами кажется, что я стала смотреть на мир несколько по-другому, я еще не знаю, лучше это или нет, но почему-то мне кажется, что эти странные чувства не способны причинить вреда, они слишком для этого светлы и слишком много в них настоящего, того, чего не подделаешь, но во что так хочется верить…
И я верю, верю, да!
Знаешь, сегодня я проснулась рано, подошла к окну и смотрела на пустую площадь. За забором и всеми постройками не было видно солнца, и тут я поняла, как же давно я не видела восход… Не надо, только не хмурься и не жалей меня. Лучше как-нибудь летом отвези детей за город и покажи им то, что мы с тобой когда-то видели каждую среду, когда выбирались из дома затемно и бежали к причалу, чтобы только успеть посмотреть, как корабль с белыми парусами величественно рассекает водную гладь и устремляется прямо на большой желтый шар южного солнца. Конечно, сейчас уже все давно изменилось, да и жизнь раскидала нас по свету. И если там, где ты сейчас живешь, нет моря, просто покажи детям рассвет, сделай так, чтобы они полюбили его, как люблю его я - каждой клеточкой своего тела… Ни на минуту не сомневаюсь, что у тебя есть дети. Девочка и мальчик, как мы с тобой когда-то. Ты, такой добрый с копной светлых волос на голове, и твоя жена, вы, наверное, очень любите их… Почему-то я вижу твою жену миниатюрной темненькой с серыми улыбающимися глазами, как у нашей мамы… Еще у вас, конечно же, есть большой дом с балконом и камином, с зеленым газоном и прудом, по которому плавают утки. Я представлю себе это, и мне становится спокойно за тебя, спокойно и радостно, что все в жизни у тебя сложилось именно так, как ты мечтал.
Да, солнце, свет… Так вот, я не могла сегодня видеть встающее солнце, но у меня был кусочек неба, не загороженный проволокой. И я смотрела на него. Розовое, желтоватое с фиолетовыми и голубыми переливами, оно постепенно светлело, и я представляла себе, как стояла бы сейчас на холме, высоко-высоко, раскинув руки, и ветер трепал бы мои волосы, шумел в ушах, и медленно начинался новый день, солнечный, ясный, светлый…
Я никого ни в чем не виню и хочу, чтобы ты это знал. Вчера этот человек, который пытался помочь мне, приходил сюда. Мы сидели друг напротив друга, разделенные неприятным на ощупь металлическим столом, и я все думала, кого он мне напоминает. Знаешь, он так похож на домового. Такой же низенький, толстенький, с рыжеватыми волосами, со смешной бородой. Он все смотрел на меня и спрашивал, как я себя чувствую. Я сказала, что он ни в чем не виноват, а он вдруг разрыдался, как ребенок. Он плакал взахлеб, не скрывая слез, да и бесполезно было их скрывать. Я подала ему платок, и он в ответ порывисто сжал мою руку. Странное дело, охранник, который все это время не покидал комнату, не прикрикнул на нас. Вместо этого он отвернулся. Когда я выходила, я мельком взглянула на него, и увидела, что губы его сжаты в одну тонкую линию, и он так и не смог посмотреть мне в глаза. Если бы я могла, я бы похлопала его по плечу и сказала что-нибудь хорошее.
Судьба все-таки была милостива ко мне, что дала мне этот час, чтобы написать тебе письмо. Мы столько не виделись с тобой и столько не разговаривали. Я не знаю, где ты сейчас живешь, что с тобой и чем ты занимаешься, прочтешь ли ты это когда-нибудь, но в глубине моей души живет странная вера, про которую я уже говорила – все непременно будет хорошо. Поверь мне, так устроен мир, по-другому быть не может, просто не должно, не имеет права…
Время бежит так быстро. Никогда час здесь не пролетал так незаметно, как сегодня. Уже слышно, как открываются ворота во внутреннем дворе, как стучат сапоги и звучат отрывистые команды, так что через минуту мне придется закончить.
Я чувствую поразительную легкость во всем теле и успокоение, а щеки мои горят, как в лихорадке. Сейчас я поставлю точку и приложу к ним влажное полотенце, и вспомню еще раз, как мы с тобой пели про синих птиц.
Может быть, у тебя когда-нибудь получится приехать в Грецию. Кто знает, может быть, и я буду где-нибудь там, буду летать в оливковых рощах и плавать в теплом море. Пусть я и не гречанка, но мне кажется, я поняла, что такое свет…

24.04.04
Авторские права принадлежат Татьяне Шишковской

Крыша с щербатой черепицей обливалась слезами. Толстые горькие струи воды уносились вниз, разбивались в пыль об асфальт. Черный, как чернила, ворон, склонив голову набок, обозревала мокрый мир из-под небольшого выступа дымохода.
Громко захрустела трухлявая крыша под ногами молодого парня, который, оскальзываясь, брел по коньку. Недружелюбный взгляд ворона уколол его, он опасливо обернулся, успокоенно вздохнул, увидев всего лишь птицу.
Ворон неохотно подвинулся, когда парень добрел до трубы, но улетать не стал, только вперевалку отошел на полметра, продолжая наблюдать за чужаком.
Парень поудобнее уселся на мокрую черепицу, прислонился боком к трубе и достал тонкую опасную бритву из-за пазухи. Дернул кистью руки, холодное запотевшее лезвие сверкнуло в свете фонарей. Парень нахмурил мокрые брови, поднес лезвие к своему запястью и замер, будто набираясь храбрости. Где-то через квартал раздался звук сталкивающихся машин, он вдруг резко полоснул руку, нажал сильнее, сжимая губы, резко вывернул лезвие, расширяя рану. Перехватил дрожащими пальцами искалеченной руки бритву и уже не так сильно резанул вторую руку. Бритва выпала из омертвевших пальцев, прокатилась немного вниз по склону крыши и остановилась.
Крыша заплакала кровью. Густые багряные струи низвегались на тротуар,рассыпались пылью, мелькой капелью окропляло стены. Ворон осторожно приблизился к парню, еще глядящему в серое небо, даже не отшатнулся, когда он повернул голову. Ворон негодующе каркнул. Тряхнул головй, взмахнул крыльями, коснувшись пером лица, и взлетел. Ченые перья - последнее, что запечатлел мозг парня.
Едкий лиловый дым вошел в ноздри, проник в легкие. Парень с ужасом открыл глаза. Лиловый дым будто светился лиловым светом сам по себе. Он выдохнул то, что было в его легких. Тот же дым. И тут он понял,что дышит как бы по привычке. Он попробовал не дышать. И не ощутил никакого дизкомфорта. Но вскоре грудь сама по себе стала втягивать лиловый дым. Привычка всех двадцати двух лет жизни...
Парень огляделся вокруг.Его окружал только лиловый свет и пепельно-серая гладкая поверхность, на которой стояли его босые ноги. Рукой он попытался разогнать это раздражающее марево, ощутил что-то густо и плотное, но ничего не изменилось. Он попробовал идти наугад, осторожно нащупывая дорогу пальцами ноги.
Когда он шел, ему казалось, что он стоит на месте, но ноги шли, несли ставшее непривычно легким тело. Парень стал смотреть вниз, надеясь найти что-нибудь, что бы подсказало ему, куда идти.
Черный провал впереди он заметил издали - темное пространство, где не было опоры. Он подошел к краю бездны, заполненной тем же лиловым дымом, что и все вокруг. И вдруг все стало четко видно. И ярко блестящие, будто отполированные, края тверди, и бесконечную черноту провала, и длинную, конца которой не было видно, цепочку близко расположенных друг к другу прутьев, поднимающихся из бездны. Их острые, как иглы, концы мелко поблескивали, яркими точками отмачая извилистую линию этой цепи. Где-то вдалеке ярко-белое пятно света манило взгляд парня. Нутро его ныло - тебе туда.
Туман, будто оставшийся на этом берегу провала, уплотнился около парня, насытился светом, обрел человеческие очертания.
"Тебе туда..." - кричал туман, кричала бездна, кричало сознание парня. Существо из тумана призывно кивнуло расплывчатой головой и медленно полетело вдоль края пропасти к первому из кольев. Ноги сами понесли его следом. Существо легко ступило на сверкающее острие, шагнуло на следующее и медленно двинулось дальше по цепи.
Парень застыл на краю, перед самым первым из кольев. Кровяные сгустки покрывали острие, сохлые темно-бардовые капли бугорками наслоились на стержень. Ужас охватил парня, но ему было туда.
Он осторожно коснулся ногой острого конца стержня, ногу кольнуло, красная капелька налилась и сорвалась вниз. Он ступил весом. Острие погрузилось в стопу, кровь струйкой потекла по металлу, поверх старой засохшей чужой крови. Парень хотел закричать от боли, но ни звука не смогло сорваться. Глаза наполнились слезами, он сделал шаг вперед, окровянив следующую "ступеньку". В полуобморочном состоянии он оперся израненной ногой на третье острие, на четвертое, на пятое... В сознании, пожираемом болью, носились странно четкие образы его жизни. Он продолжал ступать на иглы, поднимающиеся из ниоткуда, изодранные в мясо ноги опирались о них уже только костями, но он продолжал переступать. Вот уже пошли почти чистые от крови стержни. Он продолжал идти. Ему было ТУДА.
Авторские права: Тири