Здравствуй!
Не удивляйся, это и правда я…
…
Даже не знаю, как сказать тебе, что я сейчас чувствую. Что-то странное зародилось во мне, что-то светлое, радостное поднимается волнами в моей душе. Радостное и вместе с тем немного грустное… Что это? Как это назвать? Никогда и подумать не могла, что радость и легкая грусть могут так гармонично сочетаться, дополнять друг друга и вместе превращаться во что-то несравненно лучшее, чем есть каждое по отдельности. Почему так бывает – не знаю… Так хотелось рассказать тебе это, чтобы ты тоже понял, порадовался бы за меня и ни за что на свете не пропустил бы момент, когда и к тебе придет это неуловимое настроение. А вместо этого получаются кривые несобранные фразы, разбросанные по бумаге слова, словно летят в разные стороны брызги с перьевой ручки… Они черные, сочные, как оливки. Я помню, ты совсем не любишь оливки, так что и сравнивать с ними ничего не стоит. Никогда не могла понять, почему. Вспомни Грецию, эти зеленые холмы, птицы, воздух, напоенный ароматами никогда нами невиданных цветов, и оливковые рощи, бесконечные оливковые рощи… Больше всего их было в самой глубине острова, там, куда городские жители заходят редко, и где среди кипарисовых деревьев притуляются небольшие домики, огороженные низким забором. Там так тихо, спокойно… Там и есть настоящий покой. Только греки, наверное, и знают, что такое вечная жизнь. Они живут на этих холмах вечно. Пусть тела их и умирают, но души витают среди деревьев, по ночам опускаются в теплое море и встречают рассвет на берегу…
А помнишь ту гору? Гору, на самой вершине которой мы с тобой посадили фиалки и камнями выложили по-гречески слово «свет». До сих пор поражаюсь, как могли мы, дети - нам ведь тогда было по тринадцать – настолько понять окружавший нас мир, чтобы выбрать именно это слово. Теперь я уверена, что оно – самое главное для каждого настоящего грека и любого человека, полюбившего Грецию.
Вот оно… Может быть, это и есть разгадка? Может быть, наконец-то в моей душе зажегся этот самый свет, может быть, именно его я всегда неосознанно искала?…
Я не гречанка, не яркая смуглая девушка с резким сильным голосом, поющая народные песни. Мне не довелось по старой традиции давить ногами виноград в больших чанах. Я никогда не смогу понять этих удивительных людей и не буду злоупотреблять их гостеприимством. Я просто хочу еще раз увидеть Грецию… Увидеть ее такой, какой она была тогда, в первый раз, убедиться, что она не изменилась, что все так же есть те оливковые рощи, апельсиновые деревья, все так же возле скал растет инжир и финики, волны ласкают берег, а полуденное солнце осталось таким же беспощадным, жарким и томительным…
Что ж, надеюсь, ты простишь меня за такое письмо. Я не знаю, что такое со мной. Мне временами кажется, что я стала смотреть на мир несколько по-другому, я еще не знаю, лучше это или нет, но почему-то мне кажется, что эти странные чувства не способны причинить вреда, они слишком для этого светлы и слишком много в них настоящего, того, чего не подделаешь, но во что так хочется верить…
И я верю, верю, да!
Знаешь, сегодня я проснулась рано, подошла к окну и смотрела на пустую площадь. За забором и всеми постройками не было видно солнца, и тут я поняла, как же давно я не видела восход… Не надо, только не хмурься и не жалей меня. Лучше как-нибудь летом отвези детей за город и покажи им то, что мы с тобой когда-то видели каждую среду, когда выбирались из дома затемно и бежали к причалу, чтобы только успеть посмотреть, как корабль с белыми парусами величественно рассекает водную гладь и устремляется прямо на большой желтый шар южного солнца. Конечно, сейчас уже все давно изменилось, да и жизнь раскидала нас по свету. И если там, где ты сейчас живешь, нет моря, просто покажи детям рассвет, сделай так, чтобы они полюбили его, как люблю его я - каждой клеточкой своего тела… Ни на минуту не сомневаюсь, что у тебя есть дети. Девочка и мальчик, как мы с тобой когда-то. Ты, такой добрый с копной светлых волос на голове, и твоя жена, вы, наверное, очень любите их… Почему-то я вижу твою жену миниатюрной темненькой с серыми улыбающимися глазами, как у нашей мамы… Еще у вас, конечно же, есть большой дом с балконом и камином, с зеленым газоном и прудом, по которому плавают утки. Я представлю себе это, и мне становится спокойно за тебя, спокойно и радостно, что все в жизни у тебя сложилось именно так, как ты мечтал.
Да, солнце, свет… Так вот, я не могла сегодня видеть встающее солнце, но у меня был кусочек неба, не загороженный проволокой. И я смотрела на него. Розовое, желтоватое с фиолетовыми и голубыми переливами, оно постепенно светлело, и я представляла себе, как стояла бы сейчас на холме, высоко-высоко, раскинув руки, и ветер трепал бы мои волосы, шумел в ушах, и медленно начинался новый день, солнечный, ясный, светлый…
Я никого ни в чем не виню и хочу, чтобы ты это знал. Вчера этот человек, который пытался помочь мне, приходил сюда. Мы сидели друг напротив друга, разделенные неприятным на ощупь металлическим столом, и я все думала, кого он мне напоминает. Знаешь, он так похож на домового. Такой же низенький, толстенький, с рыжеватыми волосами, со смешной бородой. Он все смотрел на меня и спрашивал, как я себя чувствую. Я сказала, что он ни в чем не виноват, а он вдруг разрыдался, как ребенок. Он плакал взахлеб, не скрывая слез, да и бесполезно было их скрывать. Я подала ему платок, и он в ответ порывисто сжал мою руку. Странное дело, охранник, который все это время не покидал комнату, не прикрикнул на нас. Вместо этого он отвернулся. Когда я выходила, я мельком взглянула на него, и увидела, что губы его сжаты в одну тонкую линию, и он так и не смог посмотреть мне в глаза. Если бы я могла, я бы похлопала его по плечу и сказала что-нибудь хорошее.
Судьба все-таки была милостива ко мне, что дала мне этот час, чтобы написать тебе письмо. Мы столько не виделись с тобой и столько не разговаривали. Я не знаю, где ты сейчас живешь, что с тобой и чем ты занимаешься, прочтешь ли ты это когда-нибудь, но в глубине моей души живет странная вера, про которую я уже говорила – все непременно будет хорошо. Поверь мне, так устроен мир, по-другому быть не может, просто не должно, не имеет права…
Время бежит так быстро. Никогда час здесь не пролетал так незаметно, как сегодня. Уже слышно, как открываются ворота во внутреннем дворе, как стучат сапоги и звучат отрывистые команды, так что через минуту мне придется закончить.
Я чувствую поразительную легкость во всем теле и успокоение, а щеки мои горят, как в лихорадке. Сейчас я поставлю точку и приложу к ним влажное полотенце, и вспомню еще раз, как мы с тобой пели про синих птиц.
Может быть, у тебя когда-нибудь получится приехать в Грецию. Кто знает, может быть, и я буду где-нибудь там, буду летать в оливковых рощах и плавать в теплом море. Пусть я и не гречанка, но мне кажется, я поняла, что такое свет…

24.04.04
Авторские права принадлежат Татьяне Шишковской

Мерзкий желтый свет запыленной лампочки освещал
одну половину сероватого лица. Сероватые веки были
плотно закрыты, лиловые губы сжаты, ямочка на
подбородке, всегда придававшая дополнительное
обаяние и без того красивому лицу, теперь казалась
неуместным мазком, будто скульптор нажал пальцем в
это место, когда глина еще не высохла. Бледные
ухоженные руки лежали на груди крестом, у основания
ногтей, покрытых лаком день назад, уже образовалась
неокрашенная полоска.
Голубое платье облегало напряженно застывшую
фигуру. Черные волосы глупо завили, теперь они лежали
на плечах черными цилиндриками.
Он вздохнул, ей никогда не шли завитые волосы. Какое
ЕЙ дело, что ее маме нравилось делать ей такую
прическу в детстве?... Хотя, кому какое дело до этого
сейчас...
Несколько минут он сидел с опущенной головой, потом
еще раз взглянул на нее. Глупое голубое платье. Ей шло
ЗЕЛЕНОЕ! Сколько раз он это им говорил! Хотя, кому
какое дело сейчас...
Мужчина в черном оперся локтями о колени и положил
голову на ладони. Прикрыл глаза. Они все сделали глупо.
И еще решили закопать ее в эту сырость... Он глянул в
окно - шел дождь, который не собирался кончаться
ближайшую неделю.
Мужчина достал зажигалку, чиркнул пальцем с
обкусанным ногтем по валику, застыл, глядя на
маленький язычок пламени.
Огонь. Лучше бы ее отдали пламени, жару, а не червям
на поживу...
Мужчина потушил зажигалку и провел горячей горелкой
по щеке цвета мокрого гипса. Даже не шипит, и следа не
осталось...
Он положил зажигалку в карман.
Его взгляд упал на деревянный крест, лежащий в углу
комнаты. Глупые люди, подумал он, почему человек
должен лежать под этими палками?... Почему было не
поставить гранитный памятник без клейма образа
жизни всех ее родных?... Правильно, ее мать хотела,
чтобы все было по традициям... А спросить ее саму...
Мужчина мотнул головой. Бред. Уже никто не сможет
спросить у нее даже время...
Дверь скрипнула, раздались гомон и причитания.
Ввалилась ее мамаша, три выживших из ума старухи и
какой-то попец с жидкой рыжей бороденкой.
Попец подковылял к гробу, начал трясти над ним
какой-то дурно пахнущей кадильницей. Клочки пепла
посыпались на роскошные черные волосы. Запахло
палеными волосами. Мужчина быстро встал и резко
отпихнул попа от гроба.
- Убери это, - сдерживая ярость, сказал он.
Поп продекламировал приятным поставленным голосом:
- Не гневайся, сын мой, печаль закрыла тебе очи, я
освещаю останки Рабы божьей для проводов ее в мир
иной, где будет она подле Спасителя...
- Заткнись. - зло сказал мужчина. - Не подходи к ней с
этим, - он опять сел, повернувшись ко всем спиной.
Три бабки возмущенно зашептались в углу, ее мать в
бешенстве уставилась на его согнутую спину.
Не выдержав этого, он встал и быстро ушел.
Пусть делают, что хотят...
Мерзкий дождь стекал за шиворот, мочил волосы,
заливал глаза. Темнота осенней ночи разрослась, даже
одинокие фонари не могли ее сдержать. Мужчина брел по
мокрому асфальту, чихал и кашлял. Проклятая погода...
Наконец он дошел до своей квартиры. Ключ не сразу
попал в скважину, руки тряслись.
Мужчина зашел в дом, стянул с себя одежду и голышом
лег под теплое сухое одеяло. Его бил озноб, перед глазами
плыли яркие пятна. На стену, куда был направлен его
взгляд, падало квадратно светлое пятно от ближнего
уличного фонаря.
Сквозь красные всполохи в глазах он увидел темный
силуэт на пятне из света. Застыл.
Силуэт повернулся боком, заколыхались призрачные
волосы.
- Дашенька?.. - прошептал он.
- Я. - твердо ответил ничего не выражающий грубоватый
голос.
Мужчина потрясенно молчал, руки вцепились в край
одеяла.
- Не трогай ты их, - после долгой паузы произнес тот же
голос, - Что тебе до них, мне-то уже все равно... Да и тебе
скоро будет.
Мужчина робко протянул руку в сторону силуэта.
- Почему же?... Я хотел, чтоб все было, как бы ты сама
выбрала...
- Знаю. - голос ничего не выражал, - Можешь быть
уверенным, они и твое тело засунут в слякоть под
скрещенные палки. Но и тебе будет все равно.
Холодный пот прошиб мужчину.
- Мне будет все равно совсем скоро?... - сглотнув комок,
спросил он.
- Да. Ты теперь сможешь чувствовать, когда. Иначе ты

бы меня не увидел... - ему показалось, что она ему
сочувствует.
Голову сдавило обручем, жар в глазах стал
невыносимым. Круги запылали красным перед глазами.
Силуэт растворился в кровавом месиве боли.
Последний раз мужчина очнулся в палате реанимации.
Белые стены, белый потолок - все сливалось в одно
размытое белое марево.
Потом его смяло, сжало, будто перетерло в порошок и
разорвало на части. На экране поползла ровная зеленая
полосочка.
Действительно, ему уже было все равно. Ему было все
равно, что его уже через два дня воткнут в грязь, как
репку. Ему было все равно, что теща презрительно
хмыкнула : "Скопытился, нехристь...".
Ему выкопали яму рядом с ней, поставили по кресту,
пролили искренние и не очень слезы, и ушли пить. А он
смотрела на этот черный холмик с надгробия соседней
могилы, и ему было все равно. Его заинтересовало
только то, что отпевал его тот же поп.
Когда у попа схватило сердце, их было много рядом. Поп
раскрыл рот, глупо уставился на кучку теней в пятне от
света.
- Ты скоро умрешь, - сказала одна тень голосом, в
котором поп узнал голос того мужчины.
Старик неверяще затряс бороденкой.
- Да, умрешь, - подтвердила другая тень.
- Очень скоро, - добавила третья.
Челюсть попа медленно пошла вниз, хриплое карканье
вырвалось из глотки.
Мертвые глумились : "Поучи нас, дурень, об Ином
мире...". Хохотали. Носились вокруг воронкой.
Сердце попа разорвалось спустя полчаса. Мертвые
растворились во тьме.
----
Тири