Прошу кидаться тапками

Опус №1. Быть собой

Над городом и окрестностями тихо сгустились тучи, проливаясь мелким осенним дождем. Грибники были просто в восторге, но простым жителям промозглая слякоть, когда каждый второй рядом идущий хлюпал носом, пришлась весьма не по душе. Но, несмотря на непогоду, огромный муравейник мегаполиса продолжал жить в том же самом ритме. Все знали, куда, зачем и для чего они идут, и каждый старался не выбиваться из графика.
Из метро вышел невысокий человек. День за днем он повторял один и тот же маршрут. Дом – метро – работа. Серо-стальные глаза таили в глубине такую усталость, что, взглянув в них, можно было дать человеку лет шестьдесят с лишним. Хотя в действительности ему было чуть меньше сорока.
Перед глазами Семена Семеновича Разумовского или попросту Квадратыча, работника цирка с двадцатилетним стажем, в очередной раз вырос до боли знакомый купол. На карнизах ютились голуби, прячась от дождя, поэтому клоун интуитивно ускорил шаг. Хотелось быстрее проскочить под крышу, чтобы, помимо дождя, на куртке никаких других следов пребывания на улице не осталось.
Он жил. Отрабатывал свой номер. Малая песчинка посреди серого пляжа. По крайней мере, внешне так оно и было. Тяжело жить, скрывая свою сущность. Лишь в цирке он изредка мог побыть собой, когда приходилось изображать волка в детских постановках. И то приходилось сдерживать себя, чтобы в разгар сказки по-настоящему не вонзить клыки в бабушку или ее полоумную внучку в красной шапочке.
“Бабушка! Для чего у тебя такой длинный нос?” – кривлялась Шапочка – плоскогрудая девица Краснова, которой тоже было за тридцать. Последнее время так и подмывало ответить “Какой х..! Простите, какой хвост, такой и нос!”

“Браво! Бис!” - зрители рукоплескали. В этот вечер, в отличие от многих других, в цирке был аншлаг. Детишки восторженно верещали и заливались звонким смехом, глядя на происходящее на манеже. Белолицый клоун в зеленом парике-грибке приводил их в особое умиление. Он плакал, а дети смеялись.
Смех да слёзы… а чем еще жить?
Лицо Квадратыча, скрытое за маской грима, было полностью бесстрастным. Он просто делал свою работу, которая в очередной раз не доставляла ему никакого удовольствия. Только сильнее разгоралось раздражение, изредка пробивая пламенными язычками серый пепел обыденности. Положительные эмоции канули в лету. Да и ярость слишком часто последнее время толкалась в грудь.
Едва сдерживая себя, Квадратыч ушел со сцены. За его спиной сомкнулась ткань кулис, и тут же в опилки полетел его дурацкий зеленый парик. Клоун хлопнул дверью гримерки и, досадуя на судьбу, начал нервно стирать грим с лица.
В глазах вновь появилась сталь и еще что-то, чему даже точного определения дать невозможно. Хотелось бросить все и пойти напиться. Решено. Сегодня Сеня будет отрываться по полной.
Это называется – вспомнить все хорошее! Завалиться в какой-нибудь кабак. Залить в себя пол-литра белой для пущей веселости. Снять соску… а лучше двух!
С кривой ухмылкой Разумовский вспоминал прошлую свою попойку и то, во что она превратилась… Девушка была сладкой. Сладкой во всех отношениях.
Во рту привычно шевельнулись клыки.
- Сеня, ты в порядке? – в приоткрывшуюся дверь гримерки просунулось лицо “Шапочки”, - готовность номер ноль! Две минут и выход.
- Иду, иду… - Семен уже натягивал на себя шкуру Серого Волка и дурацкую маску. Несмотря на все проблемы, он – профессионал. А значит нужно сейчас идти и нести радость тем, кто еще умеет смеяться…

…Выпитая бутылка водки раскрепостила. Под ритмичное “тынц-тынц-тынц” еще один папуас присоединился к остальным “колбасерам” дико дергающимся на танцполе. Гибкие тела местных “зажигалок” терлись рядом, будоража кровь. В полумраке клуба выражение глаз не играло никакой роли. Да и кто будет в них смотреть?
Стоило зазвучать “медляку”, как руки сами легли на талию стройной блондинки, танцевавшей рядом. Она и не была против.
Красавица щеголяла в серебристом полупрозрачном наряде с глубоким декольте, в котором виднелась весьма и весьма аппетитная грудь.
“На одну лечь, другой укрыться” – мелькнула задорная мысль после брошенного в вырез взгляда. Но она быстро улетучилась, стоило Семёну закружить девушку в танце.
Аромат молодого тела пьянил. Хотелось покрепче сжать длинноногую обольстительницу в объятиях, зарыться в ее волосы и никуда не отпускать. Но Квадратыч сдержал себя. Он знал, чем это, в конце концов, может закончиться, и не спешил приближать сей момент.
Разрывавший динамики хрипловатый голосок западной певички, выводившей под неплохой гитарный рифф знаменитое “Don’t speak!”, стих. Пары замерли, и Семен впервые взглянул девушке в глаза. В ее синих озерах плясали веселые искры.
- Ольга! – произнесла она, наконец.
- Семен! – он едва успел ответить, прежде чем их оглушил новый музыкальный удар. Двое замерли посреди беснующейся толпы в мерцающем свете стробоскопических лазеров, держась за руки…

Рука клоуна покоилась на талии Ольги всю дорогу до его дома. Хорошая девушка, горячая…Семён Семёныч решил насладиться в полной мере.
Щелкнул замок, пропуская в открывшуюся дверь изрядно подогретую парочку.
- А у тебя уютно. – Ольга еще успела что-то сказать, прежде чем губы Семёна нашли ее уста. Дальнейшее потонуло в волне накатившей страсти…

Волосы Ольги разметались по подушке. Девушка сладко спала на плече Квадратыча, который из последних сил сдерживал себя. Лунный свет, льющийся через подслеповатое окошко, высеребрил ее волосы, сделал и без того светлую кожу почти что молочной. Лишь по-прежнему маняще алели губы.
Тихо вздохнув во сне, девушка перевернулась на бок. Одеяло сползло, обнажив точеное плечо, грудь с бурым пятном соска, изящный изгиб шеи…
Перебарывать свое естество становилось все сложнее. В голове крутился калейдоскоп безумия. Сцены, одна кошмарнее другой возникали в памяти Разумовского. И везде итог был один – заляпанная кровью комната и холодеющий женский труп на кровати.
Нет, боги! Только не сегодня, не сейчас! Если я думал об этом до этой ночи, то сейчас я не хочу ее смерти… не хочу… уууууу… - тихое подвывание нарушило ночное спокойствие.
- Ты еще громче не можешь? Жил бы в квартире, тебя бы соседи мигом раскрыли, - Ольга и не думала дальше притворяться, что спит, - глупый ты, волк! Чем меньше сопротивляешься своим желаниям, тем легче их контролировать. Смотри! – девушка вмиг соскочила с кровати, не стесняясь своей наготы.
На еще не до конца принявшей нужные очертания волчьей морде Разумовского отразилось почти человеческое удивление. Стоявшая перед ним красавица обернулась в ладную волчицу с серебристой шерстью. Квадратыч даже моргнул несколько раз и укусил себя за лапу. Думалось, что он спит или начал бредить.
- Если ты знала, кто я, почему молчала? – пролаял он. Вместо ответа Ольга на мягких лапах подошла к нему и нежно куснула за загривок. Ее голубые глаза лучились мягким светом.
- Такие, как я, умеют чувствовать собратьев, - ответила она спустя некоторое время, - ты же еще слишком юн для этого, и тебе нужно еще очень многое познать, многому научиться. Идем!
- Куда? – в голос Семена вернулось всегдашнее безразличие.
- Быть собой. Учиться жить…

***

- Привет! – на лице Разумовского впервые за долгий период играла улыбка. На радостях он поцеловал сначала “Красную Шапочку”, а затем и “Бабушку”. Те от неожиданности опешили. Танцующей походкой счастливый клоун отправился в гримерку.
- Чего это с ним? – плоскогрудая “Шапочка” первой обрела дар речи. Видеть Квадратыча в подобном расположении духа было, мягко говоря, не привычно.
- Может, влюбился, наконец, - “Бабушка”, а в миру попросту Степанида Адольфовна Зайцева, пожала плечами, - иначе и не скажешь!

- Краснова, Зайцева, Разумовский! Готовность номер ноль, хорош прохлаждаться по гримеркам! – директор цирка пытался добавить в голос строгости, чтобы заставить своих артистов шевелить конечностями быстрее.
- Уже, Степаныч! – первым из своей комнатушки выполз улыбающийся во все тридцать два зуба Серый Волк. Разумовскому прямо-таки не терпелось на сцену, он хотел отработать номер как можно быстрее и уйти.
Бежать прочь из этой конуры. На свободу. В лес, где никто не помешает ему быть собой. Где не надо прятаться и дрожать от каждого постороннего шороха, в боязни быть замеченным. Где есть только вольный ветер, ласкающий листву на ветвях, зеленый ковер трав и душистый аромат цветов… а в небе мириады ярких глаз, которые, кажется, смотрят только на тебя…
Семен играл на манеже, вкладываясь в роль полностью и без остатка, и даже несколько более того. Но мысли его были не с ним. В памяти стояла вчерашняя ночь и ее волшебство.
Он вспоминал теплое, пряное дыхание Ольги на груди и восхищенный блеск ее глаз, когда они, запыхавшись после бега наперегонки, лежали на небольшой полянке в мягких зарослях папоротника. Словно наяву он чувствовал, как ее клыки нежно покусывают край его уха… как в ответ в груди рождается и растет что-то очень-очень горячее, грозя вырваться наружу.
А потом новая гонка. Серая и серебристая молнии мелькают меж стволов, с каждой секундой настигая удирающего со всех ног олененка, невесть каким образом оказавшегося неподалеку от городских стен. Прыжок, и серый волчара, вцепившись в горло несчастного создания, валит жертву с ног. Серебристая тень падает рядом. Добыче не уйти. Клыки рвут горло, и теплая вязкая жидкость окрашивает пасть темным багрянцем.
Первобытный восторг разрывает грудь и выплескивается оглушительным воем, знаменующим первую победу. Звук раскатывается далеко окрест, но теперь ему нечего бояться, некого таиться… Горящий взгляд Ольги словно говорит ему:
“Теперь ты понимаешь, что значит - быть собой? Вот она, настоящая жизнь!”
И новый раскат воя оглашает лес…

Разумовский медленно приходил в себя. Шум вокруг стоял не вообразимый, чего и стоило ожидать. Но, к удивлению клоуна, это были вовсе не аплодисменты и крики довольной ребятни. Это были вопли страха и ужаса, от которых, казалось, сейчас обрушится цирковой купол.
Семен обвел взглядом окружающих. “Бабушка” Степанида Адольфовна вместе с “храбрыми охотниками”, сверкая пятками, улепетывала за кулисы. Зрители ломились в проходы, давя друг друга.
“Во дают! Бомбу что ли заложили?” – такой вывод напрашивался, потому что только стражи правопорядка оставались на местах. И сейчас охрана дружно потащила оружие из кобуры, нацеливая его на Квадратыча.
“Эй, ребята, вы чего?” – хотелось выкрикнуть, но слова замерли, так и не сорвавшись с губ. Взгляд оборотня упал под ноги, где в луже собственной крови с разорванным звериными клыками горлом остывало тело Красной Шапочки. Не такой конец должен был быть у сказки…
Быть собой! До конца!
Последний гордый волчий вой оборвался в трескотне пистолетных выстрелов…

тогда движемся дальше.. еще пару рассказов прошлого года. на любителя, как говорится...

Опус №3. Отпусти его, князь...

- Ревель взят! Очередная великая победа светлейшего князя! – дробот деревянных подошв ботинок юных глашатаев вместе с известиями о новых завоеваниях разносился по столице – славному граду Шельну.
Силе могучего властителя Айвена покорился еще один город. Ревель Белокаменный, державшийся дольше остальных, практически до последней капли крови сопротивлялся захватчикам.
- Правители западных земель взяты в плен! Состоится публичная казнь!
Люди, высыпавшие на улице города, перешептывались. Многие не одобряли излишние проявления кровожадности Айвена, который готов был залить землю багрянцем, чтобы держать людей под своей жестокой пятой.
“Страх – лучшее средство для управления народом. Люди, которые не боятся собственного правителя, либо не его подданные, либо мертвы”, – у Айвена была простая и действенная философия. И властителя боялись.
Вместе с его войском шли война и смерть, и горожане Шельна и всего Логгерского княжества были искренне рады, что пожар войны полыхает не на их землях. Пусть ярость их правителя будет обращена на запад и его просторы, чем на собственных подданных – у светлого князя развилась странная мания – он всегда и везде подозревал назревающий заговор.
До начала завоевательного похода Айвена на запад в Логгерском княжестве царил настоящий рай для доносчиков, которые наживались на смертях ни в чём не повинных людей. Государь карал без разбора и по первому слову. Доносчик получал десятую часть имущества казненного.
Сейчас казней и судов стало гораздо меньше, но людям по-прежнему были памятны взлетающие в серое небо искры от костровищ, виселичные эшафоты и судорожно дергающиеся в петлях тела…
Мужчины, поголовно, от мала до велика, желали присоединиться к войску князя, лишь бы не пасть жертвой случайного доноса корыстного соседа…

***

- Да здравствует Светлейший! – в распахнутые ворота въезжала кавалькада пышно одетых всадников. Золото и серебро праздничных доспехов, белоснежные плюмажи на шлемах двух десятков рыцарей личной охраны – как ни странно, князь ограничился лишь небольшим эскортом.
Приветственные возгласы жителей Шельна, летящие с балконов главной улицы города уже прозванной Триумфальной лепестки роз, лавровые венки под ногами боевого коня, приветливые лица прекрасных горожанок – всё это не вызвало на холодном лице Айвена даже тени улыбки. В серых равнодушных глазах была сталь. Свои эмоции он привык скрывать от окружающих, за что и получил свое прозвище – Бесстрастный.
Конечно, ему, как и всякому честолюбцу, нравилось, когда перед ним пресмыкаются, особенно люди. Поклонение рабов, состоящих из представителей различных рас обширного острова Крейден – гномов, орков, кобольдов, карликов и прочих, не доставляло князю ровным счетом никакого наслаждения.
“Рабы служат из страха за свою жизнь, люди же любят меня и восторгаются моими победами!” – мысли о том, что все восторги его светлейшей особой уже давно вызваны точно таким же страхом, даже не закрадывались в голову государя Айвена.

- Совсем юные! Бедные… - казалось, что слова слетели с губ одной пожилой женщины, стоящей в первых рядах приветствующих, помимо её воли. Она испуганно зажала рот ладонью. Вдруг, кто-то решит, что она сочувствует противникам светлейшего князя. Вон, сколько эти проклятущие кровушки попили, сколько славных логгерских воинов полегло под стенами Ревеля.
Городской стражник с массивной алебардой в руках пристально уставился на старушку, и ее душа ушла в пятки. Но в глазах воина светилось понимание, и он лишь ободряюще кивнул женщине. Юношей действительно было жаль.
Позорная телега, громыхая своими гигантскими обитыми железом колесами по булыжникам мостовой, вслед за князем и его отрядом избранных телохранителей вкатилась за стены Шельна.
За толстыми прутьями находилось двое.
Первый – невысокий щуплый юнец, на чьих плечах еще красовались обрывки мантии властителя. Бледное лицо украшали багровые кровоподтеки, а тонкие пальцы, которые пришлись бы впору какому-нибудь писцу или менестрелю, были покрыты кровавыми струпьями – пыточный арсенал палачей князя Айвена был достаточно обширен. Но в глазах юноши, которому, по-видимому, не минуло еще и восемнадцати зим, не было ни капли намека на страх или что-то сродни ему. Напротив. Гордый взор, в котором читалась мудрость, и царственная осанка, несмотря на все пройденные испытания и знание того, что жить оставалось все меньше и меньше. Он знал, для чего избрал подобную участь.
Второй – более рослый, но и более юный, сидел в углу клети. Широкие плечи, падающие на них длинные каштановые волосы, руки с мозолистыми ладонями, закрывающие лицо – поза младшего «правителя западных земель» являла полную противоположность его старшего брата. Душу молодого воина объял страх. Страх от осознания приближающейся смерти.
…Зачем брат велел открыть захватчикам ворота... Ревель еще мог держаться. Всегда лучше принять смерть в бою, схватившись со своим будущим убийцей грудь на грудь, имея равные шансы на жизнь. А так – открытые ворота и изъявление покорности тирану. Неужели, он думал, что этим спасет многие жизни… Никогда Витор не смог бы понять мыслей своего старшего брата. Поэт, мистик, чей голос чаровал и заставлял подчиняться... Почему же его чары не сработали на сей раз…
Кровь текла по улицам Ревеля рекою. Земля не успевала впитывать влагу жизни, и со склонов небольшого холма, покрытого золотистой травой, брал начало багряный ручей, несущий свои красные воды в город.
Князь бесстрастно собственной рукой казнил все дворянство белокаменного города, оставив в живых только двух братьев. Юные правители руководили сопротивлением Ревеля после смерти их отца, которого настигла меткая стрела во время одного из штурмов…
Нет, никогда младший брат не сможет понять помыслов старшего, и поэтому его плечи сейчас слегка подрагивали, а ладони скрывали лицо, по которому текли предательские слёзы…

***

- …Да будут казнены через сожжение на медленном огне! – голос герольда разнесся над площадью, посреди которой уже были сооружены два небольших помоста с торчащими по середине столбами, обложенные хворостом.
Толпа охнула. Муки этих несчастных продлятся очень долго. Палачи не дадут им умереть быстро. Взволнованный гул волной прокатился по рядам людей, которых собрали на площади по приказу князя. Уже все знали, каким образом Ревель был «взят». И после всего этого государь Айвен не помиловал этих двоих несчастных…
Возмущению многих не было предела. Казнить особ правящей крови, словно проклятых волхвователей, колдуний и заговорщиков… Но страх с прежней силой удерживал души в смирении.
Двое приговоренных в простых белых холщовых хламидах до пят, из-под которых доносился звон кандалов, в сопровождении стражи шли в последний путь на эшафот.
Железные обручи сомкнулись на талиях юношей, приковывая их к позорным столбам. Руки и ноги пленников были свободны, но это никак нельзя было назвать актом милосердия. Прочнейшие железные цепи меж обручем и столбом давали обреченным возможность двигаться на расстоянии полуметра от почерневшего от многих подобных казней дерева. Князю всегда нравилось, когда жертвы пытались вырваться из жара медленно разгорающегося хвороста и поленьев.
По лицу младшего приговоренного вновь текли слезы, а старший по-прежнему был невозмутимо спокоен. Его незамутненный страхом взор вонзился в Айвена, чей отделанный золотом трон водрузили на постамент таким образом, чтобы правитель мог насладиться каждым мгновением казни.
Броня невозмутимости и спокойствия дала слабину, и Айвен отвел глаза. Взгляд юного правителя Ревеля жёг сильнее пламени любого кузнечного горна. Подозвав герольда, князь шепнул ему пару слов, хотя они были вовсе не обязательны.
Герольд кивнул и прошествовал обратно на свое место. Над площадью вновь разнесся его голос.
- Светлейший князь являет вам свою великую милость! В соответствие с древними традициями, каждый из вас имеет последнее предсмертное желание, которое князь обязуется выполнить по мере возможности.
- Жить! – вопль Витора заставил дрогнуть сердце каждого на площади. За исключением князя. – Я хочу жить! – слова вырывались из груди юноши вместе с плачем. Площадь колыхнулась. Все взоры были обращены на князя. Помилует или нет?
Бледные губы на бесстрастном лице дрогнули.
- Приговор обжалованию не подлежит! – тело Витора затряслось, рассудок помутился. Беззвучные рыдания душили его. Если бы не обруч и цепи, он неминуемо бы упал на дощатый настил эшафота.
Брион печально смотрел на брата. Его губы тоже тряслись, но не от внутреннего страха, а от жалости к своему лишающемуся рассудка родичу.
- Лютню… - его слабый шепот был едва слышен, но стоящие рядом передали его слова до ушей государя.
Просьба была несколько удивительной, но не невыполнимой.
Через несколько минут истерзанные пальцы Бриона сомкнулись на знакомых изгибах музыкального инструмента. Он пару раз скривился от боли, но, превозмогая её, извлёк первый аккорд. Пальцы пробежались по струнам, настолько трепетно и нежно, словно в руках была не лютня, а любимая…
Девять струн – девять жизненных линий, которым не суждено пересечься, но могущие рассказать о судьбе каждого. Девять струн – девять нитей, которые не стянутся в тугой клубок интриг и заговоров. Но в руках мастера они способны слиться с колебаниями в душе каждого человека, незримыми фибрами колыхнуть чувства, убрать всё грязное и порочное.
Брион и сам не понимал, что с ним. Музыка безудержным потоком лилась из его сердца. Слова сами срывались с губ, чтобы быть жадно пойманными стольким количеством слушателей.
Площадь замерла. Простолюдины и стража были заворожены мелодией и чудесным голосом исполнителя…

Золотая трава стала червонной от крови,
Черноту от пожарища с белой стены не стереть...
Государь-победитель, дозволь слово пленнику молвить
Перед тем, как в туман за собой уведет меня смерть.

Мое слово - не меч,
От судьбы не уберечь.
Кровь на белой стене –
На войне как на войне!

Мы сражались за смерть, защищая пылающий город,
И теперь лишь на пару часов нам отсрочка дана.
Посмотри, брат мой младший стоит - он совсем еще молод.
Отпусти его, князь, за двоих я отвечу сполна!

Как же кровь горяча...
Черной птицею с плеча
Улетит моя душа,
А судьбе не помешать!

Вопль теряющего рассудок Витора резким диссонансом ворвался в мелодию. Но и это не остановило Бриона.
В глазах всех без исключения горожан читалось сочувствие, многие женщины плакали или едва сдерживали рыдания. Даже хмурые городские стражи не остались в стороне. Чарующие звуки голоса и лютню подействовали и на них. Музыка разбивала оковы страха…
Лишь князь Айвен и два десятка его телохранителей сохранили каменные выражения на лицах…

Отпусти его, князь, ты же видишь - он смерти боится.
Он так мало прожил, он не должен был воином стать.
Ты же слышишь, как бьется душа перепуганной птицей…
Неужели, за битву ты кровь не устал проливать?

Но в глазах твоих сталь –
Чужака тебе не жаль.
Что тебе мои слова!
Сталь меча всегда права!

На холодном лице замерла безразличная маска,
А в глазах приговор: "Чужаков невозможно простить!"
Жаль, у песни счастливый конец может быть только в сказке,
Но не стоит, мой брат, дара жизни у смертных просить!

Протяни мне ладонь -
Мы шагнем через огонь,
Через боль и через страх,
Унося звезду в руках!
...Унося звезду в руках!

Под конец толпа уже гудела как растревоженный улей.
- Убить! Зажигай немедля! – в возгласе князя сквозила ненависть. Профос и стражи с факелами даже не шевельнулись. Страх покинул их души. Веления царственного самодержца были для них сейчас не более чем криками безумца.
Глаза Айвена метали молнии. Он вскочил со своего трона, прорываясь через ряды неуспевающих расступаться стражников к эшафотам. Он сам зажжет пропитанные маслом вязанки хвороста, и язык этого нахала умолкнет навсегда.
Прикованный Брион лишь рассмеялся. На губах юноши играла довольная улыбка.
- Ублюдок! – бесстрастная личина государя Айвена испарилась. Его полнила ярость. Вырвав у ближайшего к себе стража церемониальное копье, князь, коротко размахнувшись, метнул его в грудь Бриона.
Блеск стальной капли наконечника. Пробитая грудь и кровавый хрип… Лютня падает из вмиг ослабевших пальцев…
Глаза молодого Бриона, которого пригвоздило к черному столбу, уже застилала серая пелена небытия, но юноша еще успел бросить прощальный взгляд на своего обезумевшего брата, перевести взор на перекошенное ненавистью лицо Айвена. Губы вместе с кровью успели выдавить “Спасибо, князь…”, и душа рванулась прочь…

Взгляды, сначала недоуменные, потом гневные и бичующие - Айвен чувствовал себя как загнанный зверь. Руки, тянущиеся к оружию, тихий шелест клинков, взлетающих из ножен – князь сделал несколько шагов, неуверенно пятясь под прикрытие своих телохранителей.
- Падаль! Стервятник! – в праздничные золоченые доспехи князя ударил камень. Какая-то женщина, за неимением оружия взяла в руку булыжник. – Изверг! Убийца! – подхватила толпа, качнувшись в едином порыве…

---------------------------------------------------------------------------------
Текст песни – Тэм Гринхилл