Прошу кидаться тапками

Опус №1. Быть собой

Над городом и окрестностями тихо сгустились тучи, проливаясь мелким осенним дождем. Грибники были просто в восторге, но простым жителям промозглая слякоть, когда каждый второй рядом идущий хлюпал носом, пришлась весьма не по душе. Но, несмотря на непогоду, огромный муравейник мегаполиса продолжал жить в том же самом ритме. Все знали, куда, зачем и для чего они идут, и каждый старался не выбиваться из графика.
Из метро вышел невысокий человек. День за днем он повторял один и тот же маршрут. Дом – метро – работа. Серо-стальные глаза таили в глубине такую усталость, что, взглянув в них, можно было дать человеку лет шестьдесят с лишним. Хотя в действительности ему было чуть меньше сорока.
Перед глазами Семена Семеновича Разумовского или попросту Квадратыча, работника цирка с двадцатилетним стажем, в очередной раз вырос до боли знакомый купол. На карнизах ютились голуби, прячась от дождя, поэтому клоун интуитивно ускорил шаг. Хотелось быстрее проскочить под крышу, чтобы, помимо дождя, на куртке никаких других следов пребывания на улице не осталось.
Он жил. Отрабатывал свой номер. Малая песчинка посреди серого пляжа. По крайней мере, внешне так оно и было. Тяжело жить, скрывая свою сущность. Лишь в цирке он изредка мог побыть собой, когда приходилось изображать волка в детских постановках. И то приходилось сдерживать себя, чтобы в разгар сказки по-настоящему не вонзить клыки в бабушку или ее полоумную внучку в красной шапочке.
“Бабушка! Для чего у тебя такой длинный нос?” – кривлялась Шапочка – плоскогрудая девица Краснова, которой тоже было за тридцать. Последнее время так и подмывало ответить “Какой х..! Простите, какой хвост, такой и нос!”

“Браво! Бис!” - зрители рукоплескали. В этот вечер, в отличие от многих других, в цирке был аншлаг. Детишки восторженно верещали и заливались звонким смехом, глядя на происходящее на манеже. Белолицый клоун в зеленом парике-грибке приводил их в особое умиление. Он плакал, а дети смеялись.
Смех да слёзы… а чем еще жить?
Лицо Квадратыча, скрытое за маской грима, было полностью бесстрастным. Он просто делал свою работу, которая в очередной раз не доставляла ему никакого удовольствия. Только сильнее разгоралось раздражение, изредка пробивая пламенными язычками серый пепел обыденности. Положительные эмоции канули в лету. Да и ярость слишком часто последнее время толкалась в грудь.
Едва сдерживая себя, Квадратыч ушел со сцены. За его спиной сомкнулась ткань кулис, и тут же в опилки полетел его дурацкий зеленый парик. Клоун хлопнул дверью гримерки и, досадуя на судьбу, начал нервно стирать грим с лица.
В глазах вновь появилась сталь и еще что-то, чему даже точного определения дать невозможно. Хотелось бросить все и пойти напиться. Решено. Сегодня Сеня будет отрываться по полной.
Это называется – вспомнить все хорошее! Завалиться в какой-нибудь кабак. Залить в себя пол-литра белой для пущей веселости. Снять соску… а лучше двух!
С кривой ухмылкой Разумовский вспоминал прошлую свою попойку и то, во что она превратилась… Девушка была сладкой. Сладкой во всех отношениях.
Во рту привычно шевельнулись клыки.
- Сеня, ты в порядке? – в приоткрывшуюся дверь гримерки просунулось лицо “Шапочки”, - готовность номер ноль! Две минут и выход.
- Иду, иду… - Семен уже натягивал на себя шкуру Серого Волка и дурацкую маску. Несмотря на все проблемы, он – профессионал. А значит нужно сейчас идти и нести радость тем, кто еще умеет смеяться…

…Выпитая бутылка водки раскрепостила. Под ритмичное “тынц-тынц-тынц” еще один папуас присоединился к остальным “колбасерам” дико дергающимся на танцполе. Гибкие тела местных “зажигалок” терлись рядом, будоража кровь. В полумраке клуба выражение глаз не играло никакой роли. Да и кто будет в них смотреть?
Стоило зазвучать “медляку”, как руки сами легли на талию стройной блондинки, танцевавшей рядом. Она и не была против.
Красавица щеголяла в серебристом полупрозрачном наряде с глубоким декольте, в котором виднелась весьма и весьма аппетитная грудь.
“На одну лечь, другой укрыться” – мелькнула задорная мысль после брошенного в вырез взгляда. Но она быстро улетучилась, стоило Семёну закружить девушку в танце.
Аромат молодого тела пьянил. Хотелось покрепче сжать длинноногую обольстительницу в объятиях, зарыться в ее волосы и никуда не отпускать. Но Квадратыч сдержал себя. Он знал, чем это, в конце концов, может закончиться, и не спешил приближать сей момент.
Разрывавший динамики хрипловатый голосок западной певички, выводившей под неплохой гитарный рифф знаменитое “Don’t speak!”, стих. Пары замерли, и Семен впервые взглянул девушке в глаза. В ее синих озерах плясали веселые искры.
- Ольга! – произнесла она, наконец.
- Семен! – он едва успел ответить, прежде чем их оглушил новый музыкальный удар. Двое замерли посреди беснующейся толпы в мерцающем свете стробоскопических лазеров, держась за руки…

Рука клоуна покоилась на талии Ольги всю дорогу до его дома. Хорошая девушка, горячая…Семён Семёныч решил насладиться в полной мере.
Щелкнул замок, пропуская в открывшуюся дверь изрядно подогретую парочку.
- А у тебя уютно. – Ольга еще успела что-то сказать, прежде чем губы Семёна нашли ее уста. Дальнейшее потонуло в волне накатившей страсти…

Волосы Ольги разметались по подушке. Девушка сладко спала на плече Квадратыча, который из последних сил сдерживал себя. Лунный свет, льющийся через подслеповатое окошко, высеребрил ее волосы, сделал и без того светлую кожу почти что молочной. Лишь по-прежнему маняще алели губы.
Тихо вздохнув во сне, девушка перевернулась на бок. Одеяло сползло, обнажив точеное плечо, грудь с бурым пятном соска, изящный изгиб шеи…
Перебарывать свое естество становилось все сложнее. В голове крутился калейдоскоп безумия. Сцены, одна кошмарнее другой возникали в памяти Разумовского. И везде итог был один – заляпанная кровью комната и холодеющий женский труп на кровати.
Нет, боги! Только не сегодня, не сейчас! Если я думал об этом до этой ночи, то сейчас я не хочу ее смерти… не хочу… уууууу… - тихое подвывание нарушило ночное спокойствие.
- Ты еще громче не можешь? Жил бы в квартире, тебя бы соседи мигом раскрыли, - Ольга и не думала дальше притворяться, что спит, - глупый ты, волк! Чем меньше сопротивляешься своим желаниям, тем легче их контролировать. Смотри! – девушка вмиг соскочила с кровати, не стесняясь своей наготы.
На еще не до конца принявшей нужные очертания волчьей морде Разумовского отразилось почти человеческое удивление. Стоявшая перед ним красавица обернулась в ладную волчицу с серебристой шерстью. Квадратыч даже моргнул несколько раз и укусил себя за лапу. Думалось, что он спит или начал бредить.
- Если ты знала, кто я, почему молчала? – пролаял он. Вместо ответа Ольга на мягких лапах подошла к нему и нежно куснула за загривок. Ее голубые глаза лучились мягким светом.
- Такие, как я, умеют чувствовать собратьев, - ответила она спустя некоторое время, - ты же еще слишком юн для этого, и тебе нужно еще очень многое познать, многому научиться. Идем!
- Куда? – в голос Семена вернулось всегдашнее безразличие.
- Быть собой. Учиться жить…

***

- Привет! – на лице Разумовского впервые за долгий период играла улыбка. На радостях он поцеловал сначала “Красную Шапочку”, а затем и “Бабушку”. Те от неожиданности опешили. Танцующей походкой счастливый клоун отправился в гримерку.
- Чего это с ним? – плоскогрудая “Шапочка” первой обрела дар речи. Видеть Квадратыча в подобном расположении духа было, мягко говоря, не привычно.
- Может, влюбился, наконец, - “Бабушка”, а в миру попросту Степанида Адольфовна Зайцева, пожала плечами, - иначе и не скажешь!

- Краснова, Зайцева, Разумовский! Готовность номер ноль, хорош прохлаждаться по гримеркам! – директор цирка пытался добавить в голос строгости, чтобы заставить своих артистов шевелить конечностями быстрее.
- Уже, Степаныч! – первым из своей комнатушки выполз улыбающийся во все тридцать два зуба Серый Волк. Разумовскому прямо-таки не терпелось на сцену, он хотел отработать номер как можно быстрее и уйти.
Бежать прочь из этой конуры. На свободу. В лес, где никто не помешает ему быть собой. Где не надо прятаться и дрожать от каждого постороннего шороха, в боязни быть замеченным. Где есть только вольный ветер, ласкающий листву на ветвях, зеленый ковер трав и душистый аромат цветов… а в небе мириады ярких глаз, которые, кажется, смотрят только на тебя…
Семен играл на манеже, вкладываясь в роль полностью и без остатка, и даже несколько более того. Но мысли его были не с ним. В памяти стояла вчерашняя ночь и ее волшебство.
Он вспоминал теплое, пряное дыхание Ольги на груди и восхищенный блеск ее глаз, когда они, запыхавшись после бега наперегонки, лежали на небольшой полянке в мягких зарослях папоротника. Словно наяву он чувствовал, как ее клыки нежно покусывают край его уха… как в ответ в груди рождается и растет что-то очень-очень горячее, грозя вырваться наружу.
А потом новая гонка. Серая и серебристая молнии мелькают меж стволов, с каждой секундой настигая удирающего со всех ног олененка, невесть каким образом оказавшегося неподалеку от городских стен. Прыжок, и серый волчара, вцепившись в горло несчастного создания, валит жертву с ног. Серебристая тень падает рядом. Добыче не уйти. Клыки рвут горло, и теплая вязкая жидкость окрашивает пасть темным багрянцем.
Первобытный восторг разрывает грудь и выплескивается оглушительным воем, знаменующим первую победу. Звук раскатывается далеко окрест, но теперь ему нечего бояться, некого таиться… Горящий взгляд Ольги словно говорит ему:
“Теперь ты понимаешь, что значит - быть собой? Вот она, настоящая жизнь!”
И новый раскат воя оглашает лес…

Разумовский медленно приходил в себя. Шум вокруг стоял не вообразимый, чего и стоило ожидать. Но, к удивлению клоуна, это были вовсе не аплодисменты и крики довольной ребятни. Это были вопли страха и ужаса, от которых, казалось, сейчас обрушится цирковой купол.
Семен обвел взглядом окружающих. “Бабушка” Степанида Адольфовна вместе с “храбрыми охотниками”, сверкая пятками, улепетывала за кулисы. Зрители ломились в проходы, давя друг друга.
“Во дают! Бомбу что ли заложили?” – такой вывод напрашивался, потому что только стражи правопорядка оставались на местах. И сейчас охрана дружно потащила оружие из кобуры, нацеливая его на Квадратыча.
“Эй, ребята, вы чего?” – хотелось выкрикнуть, но слова замерли, так и не сорвавшись с губ. Взгляд оборотня упал под ноги, где в луже собственной крови с разорванным звериными клыками горлом остывало тело Красной Шапочки. Не такой конец должен был быть у сказки…
Быть собой! До конца!
Последний гордый волчий вой оборвался в трескотне пистолетных выстрелов…

Опус №16. Когда умирают музы

Кисть предательски замерла в паре дюймов от холста. На кончике, неуверенно дрожа, повисла крошечная капелька-искусительница. А он так и не решался сделать первый мазок.
Бледный лоб покрылся испариной. Во рту пересохло, как в пустыне.
Перед ним была Она. Прекраснейшая из всех прекрасных. Ангел во плоти. Разве что без крыльев, прячущихся за точеными плечами. Хотя нет, даже не ангел – более величественная и недосягаемая. Богиня. Венера!
Бесконечно желанная и манящая. Невинная, будто дитя, в бесстыжей наготе, лишь едва прикрытой воздушным лоскутом шелка, что, как бы невзначай, скользит по ее бедру.
Тонок стан, идеальна высокая грудь. Изумрудные льдинки глаз горят… Или это лишь блики от горящих свечей? Непослушный ореол рыжих волос обрамляет лицо, на котором играет улыбка…
Улыбка… Уголки губ прихотливо приподняты. Улыбка, которая сводит с ума…
- Шарль, что-то не так? – будто арфа сладкоголосая томно вздохнула.
- Все в порядке, - несутся следом, как бы со стороны, собственные слова. Словно карканье ворона перебившее трель соловья.
В дрожащем, как огонь в камине, воздухе скользнуло что-то неуловимое. Легкий эфир где-то на границе восприятия. Будто нежное касание игривой возлюбленной, манящей на ложе страсти. Тончайший аромат, рождающий смятение и вожделение одновременно. Запах… запах женщины.
Дрогнула рука, и капля, сорвавшись в короткий полет, устремилась на пол. Едва заметное касание кисти – крошечная точка, еле заметное пятнышко, изъян на девственной белизне полотна. Ничтожная крупица, о важности которой не знает никто. Никто, кроме автора. Первый мазок – незаменим, без него на свет не появилось бы ни единой картины. Настоящему художнику он сразу говорит, что выйдет из-под его пера – бездарная поделка или шедевр. Сделаешь его, и кто-то невидимый в душе или издевательски захохочет, или же, напротив, восторженно зааплодирует. После чего, выплевывая вязь проклятий или шепча ободряющие слова, приоткроет завесу грядущего.
И сейчас Шарль увидел будущее… и он улыбнулся.
Кисть безумным мотыльком запорхала над холстом…

***

Особняк госпожи Ле Шателье горел от свечей. Звенели бокалы, шампанское лилось рекой. Пестрота масок. Калейдоскоп тел.
Маски… в чьих прорезях, отражается душа. Взгляд, где таится или обжигающая страсть, или предательская холодность, обожание или презрение, стороннее безразличие или нахальная заинтересованность. И больше не стоит ловить никаких других эмоций, кроме рвущихся через бархат. Ведь улыбаться собеседнику можно и от души ненавидя.
Бергиньон за проведенное на балу время успел поймать немало, брошенных на него взглядов – он единственный на балу был без маски. И напряжение вечера давило на него.
Лавируя между мадам и месье из высшего общества, Шарль умудрился-таки пробраться к столику с напитками, надеясь, что алкоголь заглушит нахлынувшее волнение.
- Божественно! Бесподобно! – между тем, то и дело начали раздаваться возгласы в большом зале. Шарль с бокалом в руке скромно покраснел у столика с пуншем.
- Фиона, душенька, кто же автор сего шедевра? – донесся чей-то голос.
- О, он гений! – раздался ответ.
Спустя мгновение госпожа Ле Шателье в окружении целого сонма светских львиц вошла в гостиную. Ее нельзя было не узнать. Даже маска не могла скрыть ее инкогнито. Огненно-рыжие локоны нитями и завитками пламени стекали по точеным плечам и гасли у талии. На словно вытесанном из белого мрамора лице играла обворожительная улыбка.
Она не шла. Нет. Она плыла, скользила, летела, едва касаясь элегантными туфлями мозаики пола.
- Шарль, милый Шарль, идите же сюда! – позвала она его.
И душа готова рвануться из груди...
Кто он? Всего лишь бедный художником. А она?
Но не послышалось ли ему? Может, это всего лишь еще один нежный аккорд вплелся в мелодию бала? Хотя голос Фионы нельзя спутать ни с чем. Тогда, быть может, он попросту бредит?
Кулаки судорожно сжались. До боли.
Боль? Значит все наяву! В груди потеплело.
Ради этих бархатистых ноток в ее голосе, ради того, чтобы еще хоть раз услышать “милый Шарль”, он готов нарисовать еще миллион картин. И каждая из них воспевала бы ту, что изображена на единственном и неповторимом полотне, что ныне украшает стену в одном из залов.
- Шарль! Ну, идите же сюда! Не стойте столбом!
Ноги, будто свинцом налитые, сделали робкий шаг навстречу. Сердце скупо отсчитало десять долгих ударов, прежде чем он оказался рядом с Фионой и остальными представительницами светского бомонда.
Одна из дам в окружении Фионы, при виде художника, что-то шепнула той на ухо. Женщина вспыхнула как уголек на ветру, скромно потупив глаза. Едва слышно прошептав в ответ:
- Что вы, что вы…
- Ой, чувствую, лукавите вы, голубушка, - задавшая, по-видимому, довольно нескромный вопрос Фионе дама хихикнула, - я бы на вашем месте точно не сдержалась. Такой красавчик, - томно протянула она. После чего скромно прикрыла носик надушенным батистовым платочком.
- Знакомьтесь, дамы, - Фиона подала художнику руку, и он не преминул поцеловать кончики ее пальцев, - Шарль Бергиньон, тот замечательный и, не побоюсь этих слова, гениальный автор, чьей работой вы восторгались.
После такой рекомендации, Бергиньону оставалось только почтительно склонить голову.

Остаток вечера превратился в безумный калейдоскоп… Кто-то жал ему руку, что-то говорил, поздравлял… А затем… Музыка, шуршание вечерних платьев и пьянящий аромат парфюма и Фионы. Танец. Блики свечей на вечерних платьях и безразличных масках. Кажущиеся игрушечными отражения пар в зеркалах. Причудливо смеются и кривляются тени… Образы в отражениях. Зеркала, способные вместить в себя весь мир, если будет возможность. Весь мир… А быть может весь мир это только отражение чего-то большего, изначального… Что если мы – лишь блики, отбрасываемые зеркалами?
Страсть. Движение. Дрожь от прикосновений тела прелестницы. В танце она лишь пару раз коснулась его, на мгновение прижалась к груди, одарила жгучим взглядом и исчезла, оставив Шарля наедине с грезами.
Внезапно все смолкло. Вспышка молнии выхватила запечатлела редкий кадр – застывшие фигуры танцующих. Будто восковые фигуры из музея мадам Тюссо.
Близкий раскат грома заставил оконные витражи мелко дрожать. Через распахнутые балконы ворвался прохладный ветерок, принесший запах грозы и цветущих каштанов.
Для гостей это был весьма удобный повод, чтобы отблагодарить госпожу Ле Шателье за радушие и откланяться. Бергиньон в числе прочих направился к парадной.
- Куда же вы, Шарль? – в чарующем голосе слышался легкий укор. Так пеняют проказливому мальчишке, пойманному на очередной шалости, - Прошу, задержитесь ненадолго…
…Она отпустила слуг. И они остались одни. Порывы ветра, врывавшиеся через распахнутые балконы, загасили свечи в вестибюле, погрузив его в полумрак. Аромат цветущих каштанов и грозы пьянил сильнее любого вина…
- Какой вы, оказывается, негодник, - промурлыкала Фиона, подойдя к Бергиньону и положив ладонь ему на грудь.
Сердца Шарля гулко отозвалось на ее прикосновение, а сам он, казалось, тут же забыл, что надо дышать.
- Я не хотел… не смел… - через силу выдавил он и запнулся.
- Чего же вы не смели?
Ее лицо оказалось близко-близко. Горячее дыхание обожгло щеку. В изумрудных глазах плясали дьявольские огоньки. Хотя, быть может, это были всего лишь отблески молний…
- Не смел надеяться…
На сей раз, слова прервал поцелуй.
И они занялись любовью. В той самой комнате, где несколькими днями ранее она лежала обнаженной и недоступной, а он благоговейно застывал у мольберта…
Два начала: мужское и женское, соединенные страстью… желанием, которое практически нельзя побороть… Это было похоже на безумие. Они любили, и никак не могли насладиться друг другом.
Сухо в камине трещала огневица, позволяя неверным зеркалам запечатлеть картины любви.
С каждым сладостным стоном Шарль чувствовал, что умирает и рождается заново.
Вдох. Остановка сердца. Мгновенная смерть.
Выдох. В груди буря. Стократ сильней, чем гроза за окнами.
Бергиньон ощущал, будто по его венам бежит кипящий яд, обжигающее пламя. Словно легендарный феникс, он сгорал в очищающем огне, чтобы через мгновение воскреснуть. Чтобы возрожденная душа рванулась в новый полет.
Миг. И поток страсти разрушил незримую плотину на своем пути, разлившись наслаждением.
Тяжело дыша, они оторвались друг от друга, откинувшись на скомканные простыни…
И не заметил Шарль, что что-то в нем умерло безвозвратно…

***

- Проклятье! – Бергиньон с яростью отшвырнул кисть и палитру, - проклятье…
В бессилии он рухнул на колени. Дрожащие руки до ломоты в висках стиснули голову. По осунувшемуся от недосыпа лицу прочертили свой след две соленые дорожки. А в голове крутилось всего два вопроса: как и почему? Девятый месяц он не мог сделать ни единого мазка. Вернее мог, но не хотел рисовать «пустышку».
- Мой милый Шарль, что случилось? О каком проклятии ты говоришь?
Он почувствовал чужое прикосновение.
Конечно, он знал, что это была Фиона. Больше некому. Но все равно прикосновение было ЧУЖИМ.
За прошедшее время она стала настолько далекой и чуждой…
В воспаленном разуме бились, пульсировали безумные мысли.
Фиона. Чертова искусительница. Вот, кто виновен во всем. Его Муза, прекраснейшая из прекрасных, превратилась в демона-мучителя.
Сколько Шарль не старался вызвать лучащийся светом образ в своем воображении, ему неизменно являлась лишь беспорядочная пляска теней. Вместо обворожительной улыбки – хищный оскал, вместо потока волос – спутанный клубок ярящихся огненных змей.
Ах, если бы не та ночь, все могло быть иначе…
Теперь он отчетливо сознавал, что произошло. В тот вечер он овладел женщиной, но лишился музы… Конечно, он по-прежнему считал Фиону таковой. Обманывал сам себя…
- Ты… - сквозь душащие слезы, просипело пересохшее горло, - ты мое проклятие!

…Что происходит, когда умирает муза? Многие скажут, что вместе с нею умирает и художник.
Шарль Бергиньон дал бы иной ответ.
Стоя у мольберта, судорожно стиснув кисть, он с упоением рисовал. И чувствовал себя заново рожденным.
Оказывается, в смерти не меньше притягательной чувственности, чем в жизни. Пожалуй, даже больше. Гораздо больше…
Строгая пластика остывающего тела. Молочный бархат кожи. Спокойные реки рыжих волос. Печальная улыбка. Обжигающе-холодный взгляд потухших глаз, словно с сожалением и одновременно легкой обидой глядящих на мир живых…
Шарль погрузился в эти ледяные озера и ощутил, будто сама Смерть удостоила его внимания… игриво улыбнулась и поманила костлявым пальцем…

***

Когда умирает муза – рождается шедевр. Художник умирает чуть позже…
Шарль Бергиньон был осужден за убийство Фионы Ле Шателье и приговорен к повешению. На суде он не произнес ни слова. Слова пусты. Да, и не зачем отрицать очевидное.
Его последняя картина была представлена как одно из доказательств вины, после чего была пущена с аукциона и продана за большую сумму. Только лица покупательницы толком не запомнил никто. Кто-то говорил о миловидной рыжеволосой женщине, приобретшей холст. Кто-то – о дряхлой, костлявой старухе…
За прошедшие века пропавший шедевр так и не занял надлежащее место в одной из галерей высокого искусства… Видимо, и самой Смерти картина приглянулась.