Поэт Алексей Цветков заново перевел Гамлета. Его перевод можно прочитать здесь: http://aptsvet.livejournal.com/tag/гамлет (двигаясь в обратном порядке по постам с меткой "гамлет"). Я не все прочитал, но то, что прочитал, мне нравится. Вот что пишет автор перевода о мотивах:

Итак, с чего я вдруг взялся за перевод «Гамлета»? Для людей, которые меня хорошо знают лично, ответ на этот вопрос очевиден. Но в данном случае я обращаюсь к виртуальной аудитории, и поэтому разъяснения не будут лишними.
Я уже объяснил свое отношение к предыдущим попыткам перевода, явно восстановившее против меня часть аудитории. Но, мне, к примеру, не нравятся и предыдущие переводы Диккенса, да и мало ли кого – тем не менее, я за них не берусь и не возьмусь. А подозрения в честолюбии я вообще отметаю с хохотом. Для честолюбия у меня есть собственные стихи, от писания которых я снова на время отказался, на этот раз с ясно поставленной целью. Я приступил к переводу в страхе, которого никогда прежде не испытывал перед литературным предприятием, в ужасе. Я был вполне готов к полному и публичному провалу и заслуженному освистанию. Так с какой же стати?
Сказать, что я очень люблю Шекспира – все равно, что сказать, цитируя Пруткова, что «я вкус в нем нахожу». Я потрясен и раздавлен Шекспиром уже десятки лет, с тех пор, как, взяв подгнивший бумажный томик Tauchnitz’а, я, с моим тогда рудиментарным английским, начал остолбенело понимать, насколько русские переводы провели меня за нос. Если меня попросят сегодня назвать моих любимых поэтов в нисходящем порядке любви, я вначале назову Шекспира, затем намеренно пропущу целиком ступень иерархии, и лишь тогда примусь перечислять третью – Китса, Лесьмяна, Мандельштама, Одена, Заболоцкого, Рильке и прочих.
Если бы Бога не было, сказал Вольтер, его следовало бы придумать. И таки придумали. Если бы не было Шекспира, придумать его у нас никогда не хватило бы фантазии.
Когда же мне в этом контексте возмущенно подносят разные священные камешки с капища, у меня хватает сил только саркастически рассмеяться.
На этом я, пожалуй, фундаменталистское камлание закончу, чтобы не вогнать себя в полный транс. Но сказать об этом в двух словах все же было необходимо, поскольку многие явно не понимают, на чем я, так сказать, стою и не могу иначе. И еще хочу добавить, что когда я перевожу Шекспира, меня ни на миг не покидает болезненное чувство неадекватности, какого я еще никогда в жизни не испытывал. Пусть кто-нибудь попробует меня убедить, что Пастернак испытывал аналогичное чувство в аналогичной ситуации.
Теперь несколько слов об особенностях перевода Шекспира, и несколько мелких иллюстраций.
Прежде всего, в подкрепление своих давних тезисов, начну с того, что Шекспир непереводим, абсолютно и категорически. Для того чтобы это было возможно, надо иметь в литературе собственного языка аналогичную фигуру, форму, сосуд, в который можно было бы попытаться перелить, пусть и с потерями. Ни в одной из известных мне литератур такой фигуры нет. И неизвестных тоже – были бы, я бы о них услыхал.
В чем эта уникальность? В числе прочего, несказуемого, еще и в том, что Шекспир, в большей мере, чем кто бы то ни было, является автором своего языка. Английский язык сегодня, от Соединенного Королевства до Индии, от США до Австралии, в значительной мере создан Шекспиром.
Аналогия, скажем, с Пушкиным, даже если к нему добавить Карамзина, была бы очень ошибочной. Многое из оставленного нам Пушкиным, Грибоедовым, Крыловым и другими вошло в наш сегодняшний язык, но кавычки цитат остались опознаваемыми, и все это, в основном, лексикон образованного слоя общества. Между тем, в речь персонажей самого глупого сериала, какой сегодня можно увидеть по американскому телевидению, куски Шекспира впаяны заподлицо, и об этом не подозревают ни персонажи, ни актеры, которые их играют, ни телезрители, ни даже порой авторы сценария. Дальнобойщики на стоянке у шоссе разговаривают друг с другом на языке Шекспира. И один из непередаваемых восторгов от чтения Шекспира в оригинале – это видеть язык столетий, рождающийся у тебя на глазах.
Сказав все это, надо все перечеркнуть, потому что переводить необходимо. Шекспир стал универсальным достоянием, и хочется, чтобы оно было изуродовано как можно меньше. Вот, собственно, и все вкратце об этих мотивах. Теперь еще несколько слов о конкретных трудностях и барьерах.
Словарь Шекспира огромен, я не знаю ему равных, хотя специальной проверкой не занимался. Синонимические ряды английского языка вообще длиннее, чем, скажем, русского, в чем можно убедиться, сравнив словарь синонимов Абрамова с Roget's Thesaurus. В этом, кстати, большая заслуга того же Шекспира, потому что многие слова, обреченные стать архаизмами, уцелели именно благодаря его заступничеству – напомню, что речь идет о XVI-XVII столетиях, и много ли с тех пор сохранилось в русском?
Но дело не только в синонимии, а еще и в концептуальной и стилевой широте. Этот лексикон простирается от высочайшего одического стиля до грязной площадной брани. Ближайшая у нас параллель – Толстой, но и ему далеко.
А если говорить о диапазоне стиля, то достаточно взглянуть на единственный персонаж – Гамлета. Он произносит монолог, от которого, при должном исполнении, могут проступить слезы даже у людоеда или министра внутренних дел, пусть они ничего и не поймут. И он же, в беседе с Полонием, выдает гнуснейшую скабрезность, от которой наверняка покатывалась в коликах чернь в «Глоубе», да и не только чернь; скабрезность, которую большинство современной публики тупо пропускает мимо ушей и глаз – не потому, что она с тех пор сделалась непонятной, а просто потому, что сегодняшняя публика не в состоянии поверить, что такая вылазка за все пределы вкуса вообще мыслима.
Я разболтался, и поэтому начну сужать тему до конкретных претензий ко мне, предъявляемых как достойными людьми в лицо, так и недостойными – в затылок.
Одна из этих претензий – непроизносимость моего перевода. Любопытно, что в доказательство мне преподносят куски, которые я, может быть, старательно оттачивал.
Но ведь Шекспир исключительно труднопроизносим в оригинале. Не везде, но многие места просто вывихивают у актера челюсть. Это связано отчасти с чрезвычайной плотностью его письма, которую по-русски просто не передать, а отчасти очевидно намеренно. В любом случае, играть Шекспира в оригинале может только актер с хорошо отточенной речью – а если добавить, что при этом еще часто имитируется елизаветинское произношение, то занятие вообще не для слабонервных, как актеров, так и зрителей.
В этой связи вспоминаются отклики на кинопостановку Кеннета Браны. Брана, один из считанных, если не единственный, осмелился поставить бесконечного «Гамлета» почти без купюр, на три с половиной часа. И хотя многие отмечали огрехи, без которых никогда, практически единогласной была похвала выговору: как легко актеры произносят непроизносимое. Я свободно читаю Шекспира и воспринимаю со слуха, и я довольно хорошо, после седьмого или девятого прочтения, знаю пьесу. Но фильм Браны я в первый раз смотрел с субтитрами, чтобы ничего не упустить.
Вот эта прекрасная непроизносимость, настраивающая на совершенно иную дикцию, чем, допустим, Ростан, в русском языке легко пропадает. Она пропадает, во-первых, естественным путем из-за сравнительной длины русских слов, зачастую на десяток английских ложится три русских, и это не шутка. Хуже, когда переводчик при этом еще и отглаживает, эвфонизирует.
Я, конечно, не в состоянии ни укоротить русские слова, ни передать эту плотность оригинала (последнее порой пытается сделать Лозинский, но с печальными для художественного эффекта последствиями). Вместо этого я создаю искусственные столкновения согласных, которые, на мой взгляд, при достаточно четком произношении довольно хорошо имитируют шекспировскую плотность. Кроме того, я отчасти имитирую это путем паронимии, которая тоже не облегчает произношения.
Плотность письма у Шекспира, помимо словесной, еще и концептуальная: очень легко, упустив мысль в одном месте, увести от нее аудиторию и в другом, Пастернак просто виртуоз по этой части. В итоге пьеса расползается как мочалка, и мы, в переводе, гадаем о внешнем виде мамонта по обглоданному скелету.
Иногда приходится, для сшивания мочалки, прибегать к неординарным приемам. Вот что мне поставили в вину в одной из реплик за спиной: у меня в «монологе Энея» Гекуба впервые представляется как «царица в парандже». Смешно? Ничуть. В оригинале Шекспир употребляет очень странное слово: mobled queen – странное не только для нас, но и для тогдашних англичан. Означает оно, что у Гекубы лицо и голова замотаны тряпкой – она ведь бежит по охваченному пожаром городу. Слово настолько странное, что Полоний даже перебивает чтеца, повторяя его. Пастернак, а в этом случае и Лозинский, переводят «по смыслу», опуская странное слово, и выходка Полония выглядит уже совсем идиотской. Слово «паранджа», к которому я прибег, передает смысл, и в то же время достаточно странное, чтобы оправдать реакцию Полония. Анахронизм ли это? Нет, если только не придираться с особым умыслом. Хотя самого слова или его эквивалента в елизаветинском языке не было, мусульманская форма женской одежды была известна достаточно хорошо.
Упущения переводчика даром не проходят, они часто накапливаются. Полоний, конечно, не семи пядей во лбу, но он компетентный в своем деле человек, умеющий контролировать ситуации или выкручиваться из них, и лишь появление на сцене «джокера» Гамлета спутывает его игру и приводит его к гибели (вокруг Гамлета гибнут все подчистую, и Полоний - не исключение). Но у Пастернака в результате таких вот систематических упущений, а также неверно понятых речевых характеристик Полоний предстает почти клиническим идиотом – непонятно, зачем он такой нужен Шекспиру в этой пьесе, да и от пьесы-то, впрочем, мало что осталось.
Или вот еще из того же доброжелательного комментария. Розенкранц и Гильденстерн, в моей версии, говорят Гамлету, что с везением у них так себе, и что они не «пуговка на кепке» у судьбы. Моему почтенному оппоненту опять смешно – анахронизм. Но у Шекспира, между прочим, именно так и сказано, а не про какую-то «верхушку колпака», как выкрутился Пастернак. Кепка с пуговкой реально существовала в те времена, хотя и сильно отличалась по фасону от нынешней. А вот «колпаков» не носил никто, за исключением звездочетов, до и то карикатурных.

Что плохо в переводе Пастернака

И, коли уж зашел спор - что "хорошо" в моем переводе (см. два предыдущих поста). Поскольку многие упорно игнорируют важное замечание, и мне приходится повторять его снова и снова без всякой пользы в комментариях, я позволю себе коротко прокричать в начале: МОЙ ПЕРЕВОД ВОВСЕ НЕ ПРЕТЕНДУЕТ НА СОВЕРШЕНСТВО. Я ПРИВЕЛ ЕГО ПРОСТО КАК ДОКАЗАТЕЛЬСТВО, НАСКОЛЬКО ЛЕГКО, ПРИ НЕКОТОРОМ ВЛАДЕНИИ ПОЭТИЧЕСКОЙ ТЕХНИКОЙ, ПЕРЕВЕСТИ ЛУЧШЕ И ДОВОЛЬНО БЫСТРО. В дальнейшем реплики, которые этого не принимают во внимание, я буду просто игнорировать.

Хочу прежде всего обратить внимание на то, что приведенные мной строки - одни из самых блистательных во всей мировой поэзии. Думаю, что со мной согласятся многие из тех, для кого чтение в оригинале не представляет затруднений. Почему это так - объяснить невозможно, хотя, с другой стороны, можно объяснять до бесконечности, что в принципе одно и то же. Но кое-что объяснить придется, для целей нынешнего дискурса.

Но еще прежде - несколько слов о самом Шекспире. По-английски он часто именуется Бардом и воспринимается прежде всего как поэт, нередко как лучший поэт всех времен и народов, и эту точку зрения я разделяю. Когда пытаешься толковать об этом предмете с вполне образованным русским, возникает некоторое замешательство и разговор почему-то переползает на сонеты. С сонетами дело обстоит очень неплохо, но суть не в них: современная поэтическая репутация Шекспира основана преимущественно на пьесах, и лучшие поэтические достижения Шекспира - именно в них. С этой точки зрения их качество - очень неровное, и в том же Макбете со снежными пиками соседствуют катастрофические провалы, явно не вина самого Шекспира, а скорее плод коллективного творчества, потому что пьесы во многом дорабатывались прямо на подмостках, с участием всей труппы. Многие пьесы с замечательным текстом вообще находятся за пределами российского внимания: "Генрих V", "Ричард II", "Антоний и Клеопатра" и др.

Тут я на секунду прерву себя, потому что вспомнил об одном необходимом условии возможной дискуссии: убедительно прошу ни словом не упоминать о достижених российского шекспироведения и прочей психиатрической диагностике и уголовной хронике. Коменты на эту тему будут моментально удаляться.

Дальше. Шекспировский пятистопный ямб заслуживает, чтобы сказать о нем несколько слов. Ямбом написана большая часть пьес, кроме речи "низких" фарсовых персонажей. Ямб, как английский, так и русский - очень "естественный" размер, то есть такой, в который легко, с минимальным насилием, укладывается обычная человеческая речь. Есть, однако, серьезное различие между английским и русским ямбом из-за разницы в средней длине слов: в русском, где слова длинные, много сверхсхемных ударений и пиррихиев; в английском, особенно у Шекспира с его преобладанием односложных англо-саксонских слов, изобилуют спондеи. Ямб Шекспира исключительно виртуозен, и хотя иногда звучит очень непринужденно, часто с изломами, в целом производит впечатление мощи, какого-то вулканического рокота, в нем есть взрывное качество, подземные толчки. Это очень хорошо заметно, когда Шекспира декламирует на сцене одаренный актер, но тренированному читателю очевидно и на бумаге.

Теперь перехожу собственно к анализу. Для наглядности предыдущие куски придется повторить.

Шекспир
To-morrow, and to-morrow, and to-morrow,
Creeps in this petty pace from day to day,
To the last syllable of recorded time;
And all our yesterdays have lighted fools
The way to dusty death. Out, out, brief candle!
Life's but a walking shadow; a poor player,
That struts and frets his hour upon the stage,
And then is heard no more: it is a tale
Told by an idiot, full of sound and fury,
Signifying nothing.

Пастернак
Мы дни за днями шепчем: "Завтра, завтра"
Так тихими шагами жизнь ползет
К последней недописанной странице.
Оказывается, что все "вчера"
Нам сзади освещали путь к могиле.
Конец, конец, огарок догорел!
Жизнь - только тень, она - актер на сцене.
Сыграл свой час, побегал, пошумел -
И был таков. Жизнь - сказка в пересказе
Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит.

я
Так завтра, завтра, завтра настает
Шажками шаткими день ото дня
К последней букве летописных лет.
И все "вчера" болванам освещали
Путь к пыльной смерти. Догорай, свеча!
Жизнь только тень, бездарный лицедей,
От силы час на сцене рвет и мечет
И прочь с подмостков. Вся она как повесть
Кретина, как бессвязный гнев и визг
Без тени смысла.

В этих девяти с половиной строчках описана вся история жизни человека, описана одновременно виртуозно и лаконично, и каждое слово несет тройной груз. Задача переводчика, который это понимает, - передать все с максимальной точностью, но не перегнуть палку, потому что идеальная точность не достижима, а художественный эффект сохранить исключительно важно.

Первая же строка, To-morrow, and to-morrow, and to-morrow, дает пример художественного эффекта, который по-русски невоспроизводим. Слово, повторенное три раза, накатывает как волны, имитируя течение времени. Как назло, в данном случае английское слово длиннее русского "завтра", а заменить его невозможно, потому что в 4-й строке с ним перекликнется слово "вчера". В общем, надо выпутываться с минимальными потерями.

Пастернак начинает так, что если бы это был урок перевода в школе, надо сразу ставить двойку и посылать за родителями. "Мы дни за днями шепчем: "Завтра, завтра". Кто это шепчет, и с какой целью? У Шекспира эти слова никто не шепчет и не говорит. Это просто метафора.

Во второй строчке сочетание petty paces соблазнительно перевести просто как "мелкие шаги", но если бы это было так, в оригинале стояло бы просто small steps. Кроме того, здесь уже видна звуковая структура стихотворения - понимая, как мастерски Шекспир отбирает слова, здесь нельзя не заметить аллитерацию, которые дальше следуют чередой - dusty death, poor player, tale told. Такие фокусы в другом языке в точности передать трудно, но по крайней мере это сигнал, что отрывок должен иметь звуковую организацию, что я и попытался изобразить, но Пастернак ничего не слышит и переходит к нелепому слову "в лоб" - жизнь у него "ползет" тихими шагами.

Почему недописана страница - тоже пойди пойми. У Шекспира-то она дописана "до последнего слога записанного времени", то есть до смерти.

И, наконец, момент истины. В то время, как в оригинале темп только убыстряется, наш гений нашел замечательное слово, чтобы совершенно его затормозить: оказывается. Заметьте, что он добавляет лишнюю строчку для своих каденций, для шепота в первой строке и вот этого "оказывается".

И каким образом все "вчера" нам сзади освещали путь к могиле? Во что они были при этом вставлены и куда привешены глаза? У Шекспира здесь очень емкий образ, "пыльная смерть", то есть именно могила, но ушлый переводчик объяснил так, чтобы не было сомнений.

Еще метафора "гасни, гасни, короткая свеча". Нет, нам опять объясняют: конец, дескать, а то подумаем, что просто свет гасят. И без всяких там повелительных наклонений. И потом все медленно и плавно, пока - жизнь вдруг оказывается сказкой, вопреки всему, что автор пытался нам внушить. Правда, сказкой в пересказе глупца, который, наверное, все перепутал, трескучие слова всякие. В оригинале никто ничего не пересказывает, говорит идиот, кретин - звук и ярость. Звук в таком виде по-русски не прозвучит, сам я заменил это на правдоподобный визг и восполнил звуковую игру русскими средствами.

Вот, собственно, и все. Отрывок загублен полностью, практически от первого до последнего слова. Что же касается приговора, то я его вынесу на основании своих общих заключений об отношениях Пастернака с Шекспиром, которые тут излагать нет времени. Пастернак, судя по всему, не очень хорошо знал английский, и одно это полностью дисквалифицирует его. Для того, чтобы переводить Шекспира, надо знать английский по крайней мере на уровне хорошо образованного носителя языка. Остальные дефекты вытекают из главного. Пастернак абсолютно не разбирался в Шекспире и проблемах, связанных с его творчеством. В частности, в случае "Лира" он, видимо, не врубился, что существуют две версии трагедии, которые никак не сочетаются друг с другом, и выбрал совсем не лучший вариант сплава. И главное, плохо понимая текст, лежащий у него перед глазами, он не соображал, с гением какого калибра имеет дело, и лепил себе, ничтоже сумняшеся, среднюю поденщину - временами "возвышая" Шекспира до себя.

Один из комментаторов в предыдущих постах выразил мнение, что результат, тем не менее, якобы неплох, и что Пастернаку надо было зарабатывать деньги - все же лучше, чем воровство. Надо сказать, что меня, всю жизнь махавшего кайлом, денежные проблемы Пастернака волнуют до смешного мало. А что до воровства в качестве гипотетической альтернативы: иная простота хуже воровства.