Поэт Алексей Цветков заново перевел Гамлета. Его перевод можно прочитать здесь: http://aptsvet.livejournal.com/tag/гамлет (двигаясь в обратном порядке по постам с меткой "гамлет"). Я не все прочитал, но то, что прочитал, мне нравится. Вот что пишет автор перевода о мотивах:

Итак, с чего я вдруг взялся за перевод «Гамлета»? Для людей, которые меня хорошо знают лично, ответ на этот вопрос очевиден. Но в данном случае я обращаюсь к виртуальной аудитории, и поэтому разъяснения не будут лишними.
Я уже объяснил свое отношение к предыдущим попыткам перевода, явно восстановившее против меня часть аудитории. Но, мне, к примеру, не нравятся и предыдущие переводы Диккенса, да и мало ли кого – тем не менее, я за них не берусь и не возьмусь. А подозрения в честолюбии я вообще отметаю с хохотом. Для честолюбия у меня есть собственные стихи, от писания которых я снова на время отказался, на этот раз с ясно поставленной целью. Я приступил к переводу в страхе, которого никогда прежде не испытывал перед литературным предприятием, в ужасе. Я был вполне готов к полному и публичному провалу и заслуженному освистанию. Так с какой же стати?
Сказать, что я очень люблю Шекспира – все равно, что сказать, цитируя Пруткова, что «я вкус в нем нахожу». Я потрясен и раздавлен Шекспиром уже десятки лет, с тех пор, как, взяв подгнивший бумажный томик Tauchnitz’а, я, с моим тогда рудиментарным английским, начал остолбенело понимать, насколько русские переводы провели меня за нос. Если меня попросят сегодня назвать моих любимых поэтов в нисходящем порядке любви, я вначале назову Шекспира, затем намеренно пропущу целиком ступень иерархии, и лишь тогда примусь перечислять третью – Китса, Лесьмяна, Мандельштама, Одена, Заболоцкого, Рильке и прочих.
Если бы Бога не было, сказал Вольтер, его следовало бы придумать. И таки придумали. Если бы не было Шекспира, придумать его у нас никогда не хватило бы фантазии.
Когда же мне в этом контексте возмущенно подносят разные священные камешки с капища, у меня хватает сил только саркастически рассмеяться.
На этом я, пожалуй, фундаменталистское камлание закончу, чтобы не вогнать себя в полный транс. Но сказать об этом в двух словах все же было необходимо, поскольку многие явно не понимают, на чем я, так сказать, стою и не могу иначе. И еще хочу добавить, что когда я перевожу Шекспира, меня ни на миг не покидает болезненное чувство неадекватности, какого я еще никогда в жизни не испытывал. Пусть кто-нибудь попробует меня убедить, что Пастернак испытывал аналогичное чувство в аналогичной ситуации.
Теперь несколько слов об особенностях перевода Шекспира, и несколько мелких иллюстраций.
Прежде всего, в подкрепление своих давних тезисов, начну с того, что Шекспир непереводим, абсолютно и категорически. Для того чтобы это было возможно, надо иметь в литературе собственного языка аналогичную фигуру, форму, сосуд, в который можно было бы попытаться перелить, пусть и с потерями. Ни в одной из известных мне литератур такой фигуры нет. И неизвестных тоже – были бы, я бы о них услыхал.
В чем эта уникальность? В числе прочего, несказуемого, еще и в том, что Шекспир, в большей мере, чем кто бы то ни было, является автором своего языка. Английский язык сегодня, от Соединенного Королевства до Индии, от США до Австралии, в значительной мере создан Шекспиром.
Аналогия, скажем, с Пушкиным, даже если к нему добавить Карамзина, была бы очень ошибочной. Многое из оставленного нам Пушкиным, Грибоедовым, Крыловым и другими вошло в наш сегодняшний язык, но кавычки цитат остались опознаваемыми, и все это, в основном, лексикон образованного слоя общества. Между тем, в речь персонажей самого глупого сериала, какой сегодня можно увидеть по американскому телевидению, куски Шекспира впаяны заподлицо, и об этом не подозревают ни персонажи, ни актеры, которые их играют, ни телезрители, ни даже порой авторы сценария. Дальнобойщики на стоянке у шоссе разговаривают друг с другом на языке Шекспира. И один из непередаваемых восторгов от чтения Шекспира в оригинале – это видеть язык столетий, рождающийся у тебя на глазах.
Сказав все это, надо все перечеркнуть, потому что переводить необходимо. Шекспир стал универсальным достоянием, и хочется, чтобы оно было изуродовано как можно меньше. Вот, собственно, и все вкратце об этих мотивах. Теперь еще несколько слов о конкретных трудностях и барьерах.
Словарь Шекспира огромен, я не знаю ему равных, хотя специальной проверкой не занимался. Синонимические ряды английского языка вообще длиннее, чем, скажем, русского, в чем можно убедиться, сравнив словарь синонимов Абрамова с Roget's Thesaurus. В этом, кстати, большая заслуга того же Шекспира, потому что многие слова, обреченные стать архаизмами, уцелели именно благодаря его заступничеству – напомню, что речь идет о XVI-XVII столетиях, и много ли с тех пор сохранилось в русском?
Но дело не только в синонимии, а еще и в концептуальной и стилевой широте. Этот лексикон простирается от высочайшего одического стиля до грязной площадной брани. Ближайшая у нас параллель – Толстой, но и ему далеко.
А если говорить о диапазоне стиля, то достаточно взглянуть на единственный персонаж – Гамлета. Он произносит монолог, от которого, при должном исполнении, могут проступить слезы даже у людоеда или министра внутренних дел, пусть они ничего и не поймут. И он же, в беседе с Полонием, выдает гнуснейшую скабрезность, от которой наверняка покатывалась в коликах чернь в «Глоубе», да и не только чернь; скабрезность, которую большинство современной публики тупо пропускает мимо ушей и глаз – не потому, что она с тех пор сделалась непонятной, а просто потому, что сегодняшняя публика не в состоянии поверить, что такая вылазка за все пределы вкуса вообще мыслима.
Я разболтался, и поэтому начну сужать тему до конкретных претензий ко мне, предъявляемых как достойными людьми в лицо, так и недостойными – в затылок.
Одна из этих претензий – непроизносимость моего перевода. Любопытно, что в доказательство мне преподносят куски, которые я, может быть, старательно оттачивал.
Но ведь Шекспир исключительно труднопроизносим в оригинале. Не везде, но многие места просто вывихивают у актера челюсть. Это связано отчасти с чрезвычайной плотностью его письма, которую по-русски просто не передать, а отчасти очевидно намеренно. В любом случае, играть Шекспира в оригинале может только актер с хорошо отточенной речью – а если добавить, что при этом еще часто имитируется елизаветинское произношение, то занятие вообще не для слабонервных, как актеров, так и зрителей.
В этой связи вспоминаются отклики на кинопостановку Кеннета Браны. Брана, один из считанных, если не единственный, осмелился поставить бесконечного «Гамлета» почти без купюр, на три с половиной часа. И хотя многие отмечали огрехи, без которых никогда, практически единогласной была похвала выговору: как легко актеры произносят непроизносимое. Я свободно читаю Шекспира и воспринимаю со слуха, и я довольно хорошо, после седьмого или девятого прочтения, знаю пьесу. Но фильм Браны я в первый раз смотрел с субтитрами, чтобы ничего не упустить.
Вот эта прекрасная непроизносимость, настраивающая на совершенно иную дикцию, чем, допустим, Ростан, в русском языке легко пропадает. Она пропадает, во-первых, естественным путем из-за сравнительной длины русских слов, зачастую на десяток английских ложится три русских, и это не шутка. Хуже, когда переводчик при этом еще и отглаживает, эвфонизирует.
Я, конечно, не в состоянии ни укоротить русские слова, ни передать эту плотность оригинала (последнее порой пытается сделать Лозинский, но с печальными для художественного эффекта последствиями). Вместо этого я создаю искусственные столкновения согласных, которые, на мой взгляд, при достаточно четком произношении довольно хорошо имитируют шекспировскую плотность. Кроме того, я отчасти имитирую это путем паронимии, которая тоже не облегчает произношения.
Плотность письма у Шекспира, помимо словесной, еще и концептуальная: очень легко, упустив мысль в одном месте, увести от нее аудиторию и в другом, Пастернак просто виртуоз по этой части. В итоге пьеса расползается как мочалка, и мы, в переводе, гадаем о внешнем виде мамонта по обглоданному скелету.
Иногда приходится, для сшивания мочалки, прибегать к неординарным приемам. Вот что мне поставили в вину в одной из реплик за спиной: у меня в «монологе Энея» Гекуба впервые представляется как «царица в парандже». Смешно? Ничуть. В оригинале Шекспир употребляет очень странное слово: mobled queen – странное не только для нас, но и для тогдашних англичан. Означает оно, что у Гекубы лицо и голова замотаны тряпкой – она ведь бежит по охваченному пожаром городу. Слово настолько странное, что Полоний даже перебивает чтеца, повторяя его. Пастернак, а в этом случае и Лозинский, переводят «по смыслу», опуская странное слово, и выходка Полония выглядит уже совсем идиотской. Слово «паранджа», к которому я прибег, передает смысл, и в то же время достаточно странное, чтобы оправдать реакцию Полония. Анахронизм ли это? Нет, если только не придираться с особым умыслом. Хотя самого слова или его эквивалента в елизаветинском языке не было, мусульманская форма женской одежды была известна достаточно хорошо.
Упущения переводчика даром не проходят, они часто накапливаются. Полоний, конечно, не семи пядей во лбу, но он компетентный в своем деле человек, умеющий контролировать ситуации или выкручиваться из них, и лишь появление на сцене «джокера» Гамлета спутывает его игру и приводит его к гибели (вокруг Гамлета гибнут все подчистую, и Полоний - не исключение). Но у Пастернака в результате таких вот систематических упущений, а также неверно понятых речевых характеристик Полоний предстает почти клиническим идиотом – непонятно, зачем он такой нужен Шекспиру в этой пьесе, да и от пьесы-то, впрочем, мало что осталось.
Или вот еще из того же доброжелательного комментария. Розенкранц и Гильденстерн, в моей версии, говорят Гамлету, что с везением у них так себе, и что они не «пуговка на кепке» у судьбы. Моему почтенному оппоненту опять смешно – анахронизм. Но у Шекспира, между прочим, именно так и сказано, а не про какую-то «верхушку колпака», как выкрутился Пастернак. Кепка с пуговкой реально существовала в те времена, хотя и сильно отличалась по фасону от нынешней. А вот «колпаков» не носил никто, за исключением звездочетов, до и то карикатурных.